Виктория Львовна — дама с огромным педагогическим стажем. Мне, лично, она не кажется генералом в юбке, но, как знать?

— Неужели она и тебя застраивает?

— Пытается, — скромно сказал Василий. — Иной раз думаю — не свояченица в доме живет, а теща. Но я домой поздно прихожу, а ее наставления мимо ушей пропускаю.

Эх, Василий, не знаешь ты, что такое теща! А ведь моя бывшая теща — не самый плохой вариант.

— Ваше высокоблагородие, — просунул голову в щель канцелярист. — А если господина Федышинского в покойницкой нет, можно к нему домой идти, где он прием ведет?

— Меркулов, сколько раз тебе говорил — нет такого слова можно! — вызверился Абрютин. — Можно Машку…

Василий собирался сказать — что и где можно, но покосившись на меня, передумал. Видимо, решил младшего товарища страшными выражениями не пугать. И не скажешь отставному офицеру, что я тоже в армии служил. Да что там — про «можно» и «разрешите» знаю с детства. Отец, как-никак, военная косточка.

— Я тебя как-нибудь заставлю тетрадь исписать, — пообещал Абрютин. — Научишься правильно говорить. И экзамены на чин сдавать пойдешь лет через пять, не раньше.

— Виноват, ваше высокоблагородие, забыл. Разрешите к господину Федышинскому домой сходить?

— Разрешаю, — буркнул Абрютин, а потом бросил в спину канцеляриста: — Илья, как придешь, сразу Федышинскому скажи — мол, по важному делу, по приказанию исправника. А не то решит, что ты к его фемине пришел, придется тебя спасать.

— Ух ты, неужели у него с Сонькой все так серьезно? — пришел я в восхищение.

— Серьезно… — фыркнул исправник. — Серьезно, нет ли, но наш лекарь вчера телеграфиста на крышу загнал, а тому на службу идти. Начальник телеграфной станции прибежал — мол, Василий Яковлевич, ну, хоть ты меры прими! Телеграфистов и так не хватает, смена началась, а Филофей на крыше сидит. Фрол Егорушкин пришел, так доктор его по матушке послал. Был бы кто другой, Фрол бы его живо образумил, даром, что статский советник, а Федышинского фельдфебель уважает. Сам понимаешь — военный лекарь, пороха понюхал. Так мы вдвоем с Ухтомским два часа доктора уговаривали — мол, Михаил Терентьевич, не смеши народ-то на старости лет. Что за испанские страсти из-за какой-то портнихи? Так он еще и обиделся. Дескать — и портнихи любить умеют!

— Телеграфист — не Филофей ли Чистов?

— Он самый, — кивнул исправник, потом с подозрением спросил: — А ты откуда знаешь? Ты же вчера в это время с барышнями песни пел. Начальник телеграфа вначале к тебе прибежал — знает, что ты с доктором дружен, но постоял во дворе, зайти не решился, пошел ко мне. А мы с приставом Терентьича за руки держали, чтобы Филофей с крыши слез, да на службу ушел. Иначе остался бы Череповец без телеграфной связи.

Эх, только этого не хватало, чтобы телеграфистов с крыши снимать. И пусть бы сидел, авось, в следующий раз подумает, что жене изменять плохо.

— Это моя вина, что наш эскулап влюбился, — покаялся я. — Мне Прыгунова жалобу приносила — дескать, побили ее жена и теща любовника. Пересказала со всеми картинками.

— Сонька и приставу жалобу приносила, — усмехнулся исправник. — Ухтомский докладывал, что послал подальше. Объяснил дуре, что сама виновата, если в семейную постель влезла. Еще хорошо, что легко отделалась. Убили бы ее бабы, так присяжные бы их оправдали. Так значит, девка и до тебя добралась? А ты-то каким боком виноват?

— А я, вишь, Соньку на три буквы послать не решился, — признался я. — Я же человек воспитанный, к тому же — исполняющий обязанности прокурора. Мы, если и посылаем, то исключительно по букве закона. Поэтому, к Федышинскому ее послал, чтобы тот освидетельствовал, да справку выдал для мирового судьи. Дескать — должны же быть доказательства избиения? Девка к нашему доктору пошла, разделась, а он как раз пребывал в своем любимом… промежуточном состоянии. Вначале решил, что у него горячка, потом подумал, что его Чернавский разыграл, обиделся на меня…

— Иван, а ты старика не разыгрывал? — перебил меня Абрютин.

Василию врать не стану — он все поймет.

— Н-ну… самую малость. Если уж честно — знал я, что наш эскулап в запое. Решил, что и девку спроважу, и Михаила Терентьевича отвлеку от мрачных мыслей. Я же сам нашего эскулапа уважаю. А он потом у Соньки прощения просить ходил. Видимо, все и завертелось.

Господин надворный советник все-таки не выдержал — расхохотался. Отсмеявшись, сообщил:

— А ведь и отвлек. Федышинский уже три недели трезвым ходит, бреется каждый день, рубашки чистые.

Что ж, дай-то бог. Любовь еще и не такие чудеса творит.

— Ревнивец его высокородие… — покачал я головой. — Только, откуда наш доктор про бывшего любовника узнал? Он ко мне приходил, выведывал — отчего его Дульсинея жалобу подавала, но я имя Филофея не называл. Ответил туманно.

— Ваня, ты словно с луны свалился. — усмехнулся исправник. — Это ты у нас человек деликатный, стараешься словами никого не задеть, не обидеть, а у нас народец такой — прямо скажут — кто с кем. Вон, с утра доложили, что ты с гимназистками не только в своем доме пел, но и по улицам с ними разгуливал.

— Тоже верно, — кивнул я.

— Интересно ты выразился — пребывал в промежуточном состоянии, — заметил Абрютин. — Надо запомнить.

Это не я придумал. Это один знакомый философ так выразился — дескать, все истинные творцы пишут в «промежуточном» состоянии, после второй бутылки, между сном и явью. Так это или нет, не знаю, но если почитаешь иной раз какие-нибудь стихи, думаешь — а сколько поэт «накатил»?

— Что мы с рукой станем делать? — поинтересовался я.

— А что с ней делать? Федышинский осмотрит, вердикт вынесет. Полежит у него на леднике с месячишко. Не востребует никто — прикажу закопать. Ты же дело по убийству открывать не станешь?

— Повода для открытия нет, — пожал я плечами. — Мы даже не знаем — чья это рука? Вполне возможно, что в столичном госпитале кому-то руку ампутировали, а пьяный санитар решил подшутить. У нас нет фактов, подтверждающих убийство на нашей территории.

— А что сам по руке можешь сказать?

Конечно, я и судебную медицину изучал (читал, по крайней мере), экзамен по ней сдавал, но такого опыта осмотров у меня нет, но кое-что понял.

— Рука принадлежала мужчине, думаю, достаточно молодому, а вот чем кисть отпилена — не смог понять. Либо пила, либо острый нож.

— Вот видишь, уже кое-что есть, — хмыкнул Василий и пошел наливать нам еще по