Стажёр остановился у подъезда и заглушил двигатель. Детская игра на секунду замерла — пацаны, запыхавшиеся, обернулись на патрульную машину. В их глазах не было страха, лишь любопытство. Машина полиции здесь, видимо, была таким же обычным явлением, как и бродячая собака. Через мгновение же они уже снова носились, забыв про нас.

Тишина в салоне навалилась густая, прерываемая только этим детским гамом.

— Ты что получил сегодня из спецсредств? — спросил я, не глядя на стажёра.

— Палку… и газ.

— Дай сюда.

— На заднем сидении. — продолжал обижаться Витя Бахматский.

Зря обижается, я ему сегодня преподал урок работы в коллективе, что за любое тупое слово тебя могут взгреть. Я улыбнулся своим мыслям, слово «взгреть» это поколение уже не помнит, или надо применять великий и могучий русский мат, который по праву является жемчужиной русского языка, по моему мнению несправедливо и даже стыдливо игнорирующийся. На войне, так радиоэфир весь пестрит этим. Что ни говори, измельчало общество. Но, что имеем…

Я потянулся за резиновой палкой и баллоном «Черемухи», и засунул их в разгрузку ремня. Броню решил не надевать, подвижнее буду, тем более в помещении.

— А мне… что делать? — спросил Бахматский, и в его голосе слышалась детская беспомощность и нежелание принимать решения, хотя, возможно, решение спать на картонке и было его протестом против несправедливости, выраженной в охране объекта без должного комфорта.

Я повернулся и посмотрел ему прямо в глаза.

— Запереться в машине. Никому не открывать. Даже если будут стучать. Если кто-то постучит — говори: взрослых нет дома.

— Очень смешно. — нахмурился Бахматский.

И я вышел, проходя мимо играющих, я почувствовал на себе их быстрые, скользящие взгляды. Войдя в подъезд, погрузился в уныние, в первую очередь от тяжёлой, знакомой вони, тут не было запирающейся подъездной двери, и потому тут ссали, видимо прямо на ступени. Затхлая сырость, мочевина, мокрые бычки в банках из-под кофе между этажами — именно этим и пах тот мир, в котором приходилось трудиться участковым полиции. На стенах подъезда всё изрисовано маркерами или нацарапано чем-то острым, от простого «Сёпа — лох» и «Яна — блядина», до фашистской свастики. Деревянная лестница скрипела под моими ногами, и сейчас я ощущал себя в своих 90-х.

Нужная мне квартира была сразу напротив лестничной площадки на втором этаже. Дверь, обитая потёртым дерматином, была приоткрыта. Не взломана, а именно приоткрыта, на пару сантиметров. Из щели лился тусклый свет и доносились приглушённые голоса — мужской, хриплый, и другой, напряжённо-официальный. И ещё один звук, пробивающийся сквозь них, чужеродный и жалобный в этом подъезде — тонкий, надрывный плач ребёнка. Видимо, грудничка. Не из-за двери, а, казалось, из самой глубины квартиры.

Адреналин, ещё не успевший сойти после учений, снова ударил в виски. И, упираясь плечом в дверь рядом с косяком, я подал весом вперёд. Дверь со скрипом и глухим стуком распахнулась, ударившись о что-то внутри.

Картина встала передо мной как кадр из дешёвого, но оттого не менее жуткого криминального сериала, контрастом к беззаботной игре детей на улице. Прихожая была крошечной, захламлённой горами тряпья, пустых бутылок и обуви. Дальше находился проход в комнату едав закрытый «водопадом» из висящих в проёме деревянных бус сверху до самого пола. Я вошёл наблюдая, как в центре этой комнаты, освещённые тусклой лампой под засиженным мухами плафоном, стояли трое.

Ко мне спиной, лицом к окну, замер участковый. Молодой парень, лейтенант, на вид лет двадцати пяти. Лицо белое, будто его обсыпали мукой. В его вытянутой руке, дрожащей от напряжения, сидел ожидая команды стрелять ПМ. Дуло смотрело в центр комнаты.

А в центре комнаты стоял мужик лет пятидесяти, но выглядевший весьма хреново даже для его лет. Тощее, костлявое тело в грязной тельняшке и рваных трениках. Лицо обвисшее, землистое, с паутиной лопнувших капилляров на щеках и носу-картофелиной. Из его рта, беззубого впереди, неслось сиплое, захлёбывающееся бормотание:

— Отойди! Я её завалю, нахрен!

В его жилистой, трясущейся руке был зажат длинный кухонный нож с обломанным кончиком. Лезвие прижималось к желтоватой, дряблой коже шеи женщины, которую он держал перед собой словно щит.

Походу, жена его. Такая же отрепанная и убитая жизнью. Растрёпанные седые волосы, лицо опухшее от слёз и, видимо, постоянного пьянства. Халат на ней был очень грязный, рваный под мышкой. Она не кричала, а тихо хныкала, зажмурившись, и её тело обмякло в захвате мужа, будто она была тряпичной куклой.

А ещё тут воняло. Сладковато-тошный перегар, вперемешку с вонью немытого тела, прокисших остатков еды и детских испражнений. Почти квартира-притон. В углу комнаты — заляпанный стол, заваленный окурками в блюдцах и пустыми стаканами, как раритет среди использованного на ближнем углу стола лежал одинокий презерватив. На полу — пятна и ошмётки одежды, пустые пачки из под сигарет с различными картинками болезней вызываемых курением, тут они выглядели вполне органично. И сквозь всю эту вонь и этот ужас, из соседней комнаты, бился, как крошечное живое сердце, тот самый плач. Надрывный, беспомощный, требующий. Плач грудного ребёнка, который хочет есть, или чтобы его просто взяли на руки, а взять некому. И этот плач как будто вытекал из этой квартиры на улицу, к тем детям, что рисовали мелом на асфальте, но они его не слышали, заглушая своим смехом.

Всё это я увидел за долю секунды. И в эту же долю секунды взгляд участкового метнулся на меня. Его глаза, полные животного страха, расширились ещё больше, но теперь в них вспыхнуло не понимание, а чистая, немедленная паника.

— Ты чё, один⁈ — выдохнул он, и его голос сорвался на фальцет. — Где еще? Где оружие?

Мужик с ножом, увидев меня, заёрзал, прижал лезвие сильнее. На шее женщины выступила тонкая красная полоска.

— Еще одного привёл⁈ — завопил он, и брызги слюны полетели с его губ. — Всех перережу! Всех! Но сначала её, тварь!

— Отдел прислал меня, — сказал я, и медленно, на полшага, смещаясь в сторону, чтобы зайти в комнату полноценно. Тут был еще и диван, и старенький цветной телевизор, который сейчас не работал.

Участковый смотрел на меня как на