Сделал несколько жадных глотков. Вода была теплой, затхлой, но мне она показалась нектаром.

Оторвал полосу от своей рубахи, кое-как перевязал плечо, затягивая узел зубами. Кровь проступила сквозь ткань, но поток замедлился.

— Эй! Степан! Ты где⁈ — донесся голос из тумана. Близко. Метрах в ста.

Они идут.

Я подобрал свой нож, вытер его о траву, сунул за пояс. Бросил последний взгляд на тело охранника.

— Прости, мужик, — прошептал я. — Ты сам выбрал эту работу.

И я снова побежал. Теперь уже не так быстро, прихрамывая, прижимая раненую руку к груди. Но я двигался. Я был жив. И я знал направление.

Лес редел. Деревья стояли реже, между ними появлялись просветы. Я вышел на опушку.

Впереди, в предрассветной мгле, виднелось поле. Темное, бескрайнее. А за ним, вдалеке, едва различимые — огоньки. Деревня? Хутор?

Люди. Там были люди.

Небо на востоке начало сереть. Рассвет близко.

Я сделал глубокий вдох, превозмогая боль, и зашагал к огонькам. Медленно, шаг за шагом, но упрямо.

Я выжил в эту ночь. Выжил, сбежал, дрался и победил.

Осталось дойти. Просто дойти.

Один шаг. Еще один. И еще.

Поле казалось бесконечным. Каждый шаг отдавался болью в лодыжке, каждый вдох обжигал. Но огоньки приближались.

Я шел, и с каждым шагом крепло одно — я вернусь. Вернусь домой, к Маше, к Сашке.

Вернусь и разберусь с теми, кто посмел меня похитить.

Рассвет занимался над полем.

Оно встретило меня безразличной тишиной и бескрайностью, в которой легко было почувствовать себя песчинкой. Серая земля, изборожденная прошлогодними бороздами, тянулась до горизонта. Кое-где торчали островки бурьяна, пожухлой травы, которую не успели скосить или выжечь. Рассвет разливался медленно, неохотно.

Повязка на плече промокла насквозь — кровь сочилась, хоть и не струей. Каждый шаг отдавался тупой болью в ушибленной лодыжке, растянутой при падении в лесу. Голова кружилась от усталости и потери крови. Хотелось просто упасть прямо здесь, в эту серую, холодную землю, и закрыть глаза. Хотя бы на минуту.

Но я не мог. Я знал — если остановлюсь, если позволю себе передышку, то не встану. Организм на пределе, он работает на последних каплях адреналина и воли. Стоит расслабиться — и всё, конец истории.

Огоньки впереди манили, как маяк в ночи. Они были далеко, слишком далеко, но это была цель. Ориентир. Я зацепился за них взглядом и не отпускал, словно боялся, что они погаснут, растворятся в утреннем тумане, и я останусь один в этой серой пустоте.

Шаг. Еще шаг. Дыхание сбилось, хриплое, свистящее. Горло болело от удушья, которым меня наградил покойный охранник. Каждый вдох давался с трудом, словно воздух стал вязким.

Мысли путались, сползали в какую-то липкую трясину полузабытья. Образы мелькали — Маша, её лицо, обеспокоенное, Сашка на руках… Захар, хмурый, ругающий меня за самонадеянность… «Француз», его холодный голос, нервный тик под глазом… Кровь на ноже… Мертвые глаза охранника…

Я тряхнул головой, стараясь отогнать наваждение. Фокус. Мне нужен фокус. Инженер внутри меня повторял как мантру: «Просчитай. Оцени. Действуй». Но инженеру нечего было просчитывать — только поле, боль и огоньки вдалеке.

Время текло странно. То казалось, что прошли часы, то — всего минуты. Солнце поднималось медленно, но неотвратимо, разгоняя туман, заливая поле холодным светом.

Я споткнулся о борозду, успел выставить вперед здоровую руку. Земля под ладонью была ледяной, влажной. Я замер на четвереньках, пытаясь отдышаться. Легкие горели. Сердце стучало где-то в горле, неровно, тяжело.

«Вставай, — приказал я себе. — Вставай, идиот. Ты не для того пережил эту ночь, чтобы сдохнуть здесь, на вспаханном поле».

Я встал. Покачнулся, но удержал равновесие. Огоньки стали ближе. Теперь я различал силуэты построек — низкие избы, сарай, покосившийся забор. Деревня. Небольшая, бедная, судя по виду, но живая. Люди. Там были люди.

Впереди, на краю поля, виднелись темные фигурки. Люди. Лошадь. Телега.

Я замер, припав к земле за кустом можжевельника. Сердце забилось в горле. Кто это? Погоня?

Пригляделся. Фигурки двигались медленно, размеренно. Наклонялись, выпрямлялись. Крестьяне. Убирают камни с поля или готовят землю под посевы? Нет, просто возятся с чем-то у телеги.

Мне нужна была помощь. Или хотя бы информация. Но я выглядел как беглый каторжник или жертва побоища — грязный, окровавленный, с безумным взглядом. Появление в таком виде могло вызвать панику или агрессию.

Я проверил нож за поясом. Единственный аргумент в споре, если разговор не задастся. Вытер лицо рукавом, размазывая грязь, попытался пригладить волосы.

Нужно было сыграть роль. Жертва разбойников. Барин, попавший в переплет. Это понятно, это вызывает сочувствие, а не страх.

Я вышел из укрытия и, стараясь держать спину прямо, направился к людям.

Их было трое. Старик с бородой-лопатой и двое мужиков помоложе. Они возились с колесом телеги, которое, похоже, увязло в грязи.

Первым меня заметил старик. Он выпрямился, прищурился, и я увидел, как его рука потянулась к вилам, торчащим из сена.

— Эй! Кто таков? — крикнул он хрипло. Молодые тут же бросили колесо и повернулись ко мне, настороженно глядя исподлобья.

Я остановился в десяти шагах, поднял правую, здоровую руку ладонью вперед. Левую прижимал к груди.

— Мир вам, православные, — голос мой был сиплым, каркающим. Я прокашлялся. — Не бойтесь. Я не лихой человек. Беда со мной приключилась.

Старик не опустил руку от вил, но и хватать их не стал. Оглядел меня с ног до головы — дорогие, хоть и изодранные в клочья сапоги, остатки тонкой рубахи, кровь.

— Вижу, что беда, — буркнул он. — Разбойники, что ли?

— Они самые, — я сделал еще шаг, стараясь не хромать. — На тракте перехватили. Ограбили, избили, бросили в лесу помирать. Едва выбрался.

— Нынче на дорогах неспокойно, — покачал головой один из молодых. — Бог миловал, живой ушел.

— Живой, — кивнул я. — Скажите, люди добрые, далеко ли до Тулы? И в какой она стороне?

Старик махнул рукой куда-то вправо и чуть вперед:

— Да почитай верст пятнадцать будет. Вон за тем перелеском речка будет, Упа. Вдоль нее иди, она к городу и выведет. Только на тракт не суйся, там и впрямь лихоимцев полно.

Пятнадцать верст. В моем состоянии это было как до Луны пешком. Но это была цель. Конкретная, осязаемая.

— Спасибо, отец, — я поклонился. — Не найдется ли воды глоток? В горле пересохло, мочи нет.

Старик кивнул молодому. Тот достал из телеги глиняный