Я замолчал, давая ему осознать масштаб задачи. Я апеллировал не к его жажде выпить. Я апеллировал к его гению. К тому самому таланту, который, как он думал, он давно пропил.

Он смотрел то на бутылку, то на бумагу. В его мозгу, затуманенном похмельем, шла титаническая борьба. Искушение было невыносимо. Но вызов, брошенный его профессиональной гордости, был еще сильнее.

— Никто… никто так не ставил задачу, — прошептал он. — Все просят просто: «Напиши, Степа». А ты…

— Потому что мне нужен не просто писарь. Мне нужен художник, — закончил я за него. — Так что скажешь? Сможешь? Или талант и вправду пропит окончательно?

Он медленно, с видимым усилием, отвел взгляд от бутылки и уставился на свои трясущиеся руки. Затем он сжал их в кулаки с такой силой, что костяшки побелели.

— Воды, — прохрипел он.

Я тут же сбегал к колодцу и принес ему полную кружку ледяной воды. Он пил жадно, захлебываясь, проливая воду на грудь. Выпил одну, попросил еще. После второй кружки его дыхание стало ровнее. Он поднялся на ноги. Его шатало, но он стоял.

— Пошли, — бросил он. — Нужны чернила и перо. Хорошее перо.

Он повел меня в свою каморку. Это была даже не комната, а чулан при общем бараке. Вонь здесь стояла такая, что резало глаза. Пустые бутылки, грязное тряпье, объедки. А в углу, на шатком столике, стояла чернильница и лежало несколько перьев. Это был его рабочий алтарь посреди этого ада.

Он сел за стол, брезгливо отодвинув грязную кружку. Я поставил перед ним бутылку французской водки. Он посмотрел на нее долгим взглядом, сглотнул, но не прикоснулся. Затем он взял в руки гербовую бумагу. Он гладил ее пальцами, как слепой гладит лицо любимой женщины. Его руки все еще дрожали, но уже не так сильно.

— Участок, — сказал он, не глядя на меня. — Какой именно? Мне нужны его номер или приметы.

— Разрез «Лисий хвост», — ответил я, вспоминая разговоры старателей в «Медвежьем угле». — За три версты к северу отсюда. Его забросили прошлой осенью. Сказали, жила иссякла.

Я не случайно выбрал это место. Проходя мимо него несколько дней назад, я заметил то, на что старатели не обратили внимания. Склон оврага был усеян не только обычной галькой, но и тяжелыми, серовато-белыми камнями, которые они выбрасывали вместе с пустой породой. Мои школьные знания по химии и геологии кричали мне, что это не просто булыжники. Это был галенит, свинцовый блеск. А где галенит, там часто бывает и серебро. И, что еще важнее, сама структура породы, слоистая, с кварцевыми прожилками, говорила о том, что основная, материнская жила может лежать глубже, под слоем глины, до которого они просто не докопали. Для них это был отвал. Для меня — неоткрытый клад.

Степан кивнул, что-то прикидывая в уме.

— «Лисий хвост»… Помню. Там еще Прохорова артель работала, материлась, что место гиблое. Хорошо. Это упрощает дело. Никто и не посмотрит в ту сторону.

Он взял перо. Обмакнул его в чернильницу. Его рука замерла над девственно чистым листом бумаги. Дрожь почти прошла. В глазах его вместо похмельной мути загорелся огонь. Огонь творчества.

— Отойди, купец, — проговорил он. — И не мешай. Художнику нужен покой, — хитро подмигнул Степан.

Я молча отошел к двери и прислонился к косяку, наблюдая за этим преображением. Это было похоже на чудо. Рука, еще полчаса назад не способная удержать кружку, теперь выводила на бумаге первую, идеальную по своей красоте, витиеватую букву.

Я стоял и наблюдал за метаморфозой. Перо не скрипело — оно пело, оставляя за собой идеальный, каллиграфический след.

Я не диктовал ему слова. Я диктовал суть, идею, а он, как гениальный переводчик, облекал мои грубые мысли из будущего в изящную, непробиваемую словесную броню этого века.

— Начинай с унижения, Степан, — говорил я тихо, почти шепотом, чтобы не сбить его с ритма. — «Челобитная от безродного погорельца, купеческого сына Андрея Петровича Воронова, волею судеб в сих диких местах оказавшегося…»

— «…и ныне в крайнем утеснении пребывающего», — подхватил он, не отрываясь от листа. Его перо заскрипело, выводя затейливый вензель. — «Господину Аникееву, чей суд и милость известны во всей округе…»

— Хорошо. Теперь суть просьбы. Прошу не милости, а возможности трудом своим кусок хлеба добыть, — продолжал я. — Отвоевать у природы-матушки то, что другим не надобно.

— Так и запишем… «Не смея обременять Вашу милость просьбами о месте доходном и теплом, уповая лишь на собственный труд и мозоли, прошу дозволения на разработку участка земли, всеми оставленного и за пустошь почитаемого…»

— Именно! — я подошел ближе, указывая пальцем на воображаемую карту на столе. — Участок «Лисий хвост». Опиши его так, чтобы урядник, читая, хмыкнул от жалости. «Земля каменистая, жила золотая, по слухам, давно иссякшая, и лишь старое, пересохшее русло ручья напоминает о былых стараниях, да и то, водой не богатое…»

Степан на мгновение остановился, поднял на меня свои прояснившиеся глаза, в которых плясали дьявольские искорки.

— Хитро, купец. Очень хитро. Ты просишь пустошь, но хочешь закрепить за собой воду. «…для промывки скудной породы из оного ручья воду брать дозвольте, хоть и говорят, что к осени он и вовсе пересохнет». Так?

— Так! — я едва сдерживал восторг. Он понимал меня с полуслова. — А теперь главное. Капкан. После описания участка, добавь фразу. Что-то вроде… «И дабы не утруждать более начальство просьбами, прошу закрепить за мной право на все, что на земле сей и в недрах ее промыслом моим отыщется, будь то крупица золотая или камень-самоцвет бесполезный, коим вся земля сия, по слухам, изобилует».

Я сделал ударение на последних словах. «Камень-самоцвет бесполезный». Так они называли все, что не было золотом. Мой галенит, свинцовая руда с примесью серебра, идеально