А я направился на поиски Степана. Найти его оказалось несложно. Он сидел на крыльце кабака, обхватив голову руками, и страдал. Страдал громко, с подвываниями, от вчерашнего перепоя.

Я смотрел на него, и во мне боролись два чувства, пришедшие из прошлой жизни. Фельдшер во мне видел пациента на последней стадии алкоголизма: тремор, обезвоживание, интоксикация, одутловатое лицо землистого цвета. Человек из XXI века видел опустившееся существо, вызывающее брезгливую жалость. Но Андрей Петрович Воронов, купеческий сын, которого я лепил из себя последние сутки, видел нечто иное. Он видел сложный, заржавевший, но потенциально бесценный инструмент.

Я не стал подходить к нему сразу. Такого человека нельзя было брать нахрапом. Его нужно было препарировать, понять, где у него под грязью и отчаянием спрятана та самая кнопка, нажав на которую, можно запустить механизм.

Я развернулся и пошел не к нему, а к постоялому двору. Мой позавчерашний «партнер» по сделке, купец в лисьей шапке, как раз выходил на крыльцо, кряхтя и позевывая. Его лицо было помятым, но самодовольным. Он увидел меня и скривился, как от зубной боли.

— Ты еще здесь, оборванец? — просипел он. — Я же велел, чтобы духу твоего не было!

— И вам доброго утра, господин хороший, — я поклонился, но без прежнего подобострастия. Теперь я был не просителем, а клиентом. — Дело у меня к вам есть. Торговое.

Он смерил меня взглядом, задержавшись на новом тулупе и сапогах. В его глазах промелькнул интерес торгаша, который всегда сильнее любой неприязни.

— Какое еще дело? Опять шайтан-машину продавать будешь?

— Вещица та была одна, и теперь она ваша, — я польстил ему. — Нет, я купить хочу. Говорят, у вас в обозе всякая всячина заморская имеется. Мне бы для одного важного дела… бутылочку водки французской. Настоящей. И лист бумаги гербовой, самого лучшего качества.

Купец уставился на меня, как на сумасшедшего. Его лицо вытянулось.

— Водки⁈ Французской⁈ Да ты в своем уме, парень? Да за нее в столицах золото дают! А гербовая бумага… Ты что, челобитную самому царю писать собрался?

— Почти, — загадочно улыбнулся я. — Дело государственной важности. Так есть у вас товар или нет?

Я видел, как в его голове борются жадность и подозрение. Но жадность победила. Вытащить из меня обратно часть денег, которые он мне вчера отдал, было слишком соблазнительно.

— Есть, — процедил он. — Но стоить это тебе будет…

— Полтора рубля серебром, — отрезал я, не давая ему назвать свою заоблачную цену. — За бутылку и один лист бумаги. Идет?

Он на мгновение опешил от моей наглости, но я смотрел ему прямо в глаза, давая понять, что торга не будет. Он понял. Я был уже не тот забитый погорелец.

— Два рубля! — рявкнул он, пытаясь сохранить лицо.

— По рукам, — я тут же согласился, так и рассчитывая отдать два. Из кармана я достал отсчитанные монеты.

Через десять минут один из его охранников, злобно косясь на меня, вынес сверток. Внутри, завернутая в тряпицу, лежала пузатая бутылка темного стекла с сургучной печатью и аккуратно сложенный вчетверо плотный, желтоватый лист бумаги с водяными знаками и оттиском двуглавого орла в углу. Я спрятал свое приобретение за пазуху и направился обратно к кабаку.

Степан все так же сидел на крыльце, но теперь его мучительный стон перешел в тихое, безнадежное хныканье.

Я подошел и молча сел рядом с ним на грязную ступеньку. Он не обратил на меня внимания. От него несло так, будто он ночевал в бочке с брагой. Руки его, лежавшие на коленях, мелко и непрерывно дрожали.

— Плохо? — спросил я тихо.

Он что-то промычал в ответ, не поднимая головы.

— Лекаря бы… да где ж его взять. А похмелиться не на что, — продолжал я вполголоса, как бы рассуждая сам с собой. — И снова этот круг: выпил — плохо, чтобы стало хорошо — надо выпить, а потом снова плохо, только еще хуже. И так до самой могилы. Жалко.

— Чего тебе жалко, купец? — вдруг прохрипел он, подняв на меня мутные, красные глаза. — Меня? Не утруждайся. Все жалеют. А толку…

— Не тебя мне жалко, Степан, — ответил я ровно. — Талант твой жалко.

Он замер и уставился на меня. В его глазах мелькнуло что-то похожее на осмысленное выражение.

— Талант? Какой еще талант… Сгинул он давно. Пропит.

— Враки, — я покачал головой. — Говорят, талант не пропьешь. Мастерство — оно в руках, в голове. Его можно грязью замарать, в вине утопить, но оно все равно там. Просто спит. Говорят, ты можешь составить такую бумагу, что сам губернатор не подкопается. Говорят, твое перо острее любого ножа, а слово твое может сделать бедняка богачом, а богача — нищим. Врут?

Степан молчал. Он смотрел на свои трясущиеся руки с отвращением.

— Что толку от этих рук, — прошептал он. — Они и пера-то удержать не могут.

— Это мы сейчас и проверим, — сказал я.

Глава 5

Я медленно, с расстановкой, достал из-за пазухи свои сокровища. Сначала на ступеньку рядом с ним легла бутылка. Она тяжело стукнула о дерево. Солнечный луч отразился от темного стекла, на котором виднелась витиеватая французская этикетка. Степан вздрогнул, его взгляд прикипел к бутылке. Ноздри его затрепетали, пытаясь уловить несуществующий запах.

Затем я развернул и показал лист гербовой бумаги. Чистый, плотный, царственный.

Степан перевел взгляд с бутылки на бумагу, и в глазах его отразилось что-то похожее на священный ужас. Для него, писаря, этот лист был алтарем. А бутылка — дьявольским искушением, стоящим рядом.

— Что… что это? — просипел он.

— Это вызов, Степан, — ответил я, глядя ему прямо в глаза. — Это водка. Настоящая, французская. Не та бурда, что здесь наливают. Один глоток — и руки твои перестанут дрожать. Голова прояснится. Ты сможешь работать. Она твоя. Вся. Но только после того, как работа будет сделана.

Я кивнул на лист бумаги.

— А это — работа. Мне нужно прошение на разработку участка. На имя чиновника из Горной конторы. Но прошение хитрое. Мне нужен участок, который все считают пустышкой. Старый, отработанный, заброшенный. Чтобы