Молодые ребята погибли, хоть и не было войны. Одну девушку-коллектора и вовсе не нашли.

– Что, – спросил как-то лейтенант у капитана, – наверное, убили их?

– Глупости, – отвечал тот. – Я там был с первой поисковой группой. Некому их было убивать: зеков тут нет, нет и местных жителей поблизости. Разве наши бойцы, но ты, лейтенант, представь наших узбеков, которые скрытно, как пластуны, окружают геологов и потом забивают их до смерти, чтобы ничего потом не взять. Представил? То-то. Я бы, скорее, решил, что они сами подрались, но это не так. Я видел их трупы. И ты бы если увидел, так сам бы понял: они перед смертью грели друг друга, лежали обнявшись. Какая уж тут драка…

– И что там было?

– Да кто ж его знает? Буран тогда был, паника могла быть…

– А звери?

– Да нет тут большого зверя. А кто есть, зимой спит.

– Да, а диверсанты?

Капитан вздохнул:

– Ну при чём тут они. Это всё неглубокий ум хватается за внешнюю историю, а история всегда внутри, как косточка внутри вишенки. Ребята были честные и погибли честно и без затей. Да только это не интересно никому – ты, как подписчик газеты «Труд», всё хочешь увидать тайну в простом месте, меж тем драма вокруг нас, она повсюду: и рассеяна в воздухе, и растворена в воде.

Сейчас, сидя в угрюмой избе, он вспомнил подробности, и от этого у него заныло под ложечкой. Но тут хлопнула дверь, в сенях что-то упало и покатилось, а на пороге возник старый милиционер.

Было ему на вид не больше сорока, но лейтенанту он показался ужасно старым.

– Участковый наш, – мотнул хозяин головой.

Участковый хмуро посмотрел на военного.

– Он ел? – спросил участковый, не здороваясь.

– Ел-ел, не беспокойся, – ответил хозяин.

– Пусть ещё поест, при мне. – Милиционер очень нехорошо посмотрел на лейтенанта.

И тот, ничего не понимая, хлебнул ложку-другую.

Вдруг участковый переменился, но лейтенант уже ничему не удивлялся. Не удивился он и тому, что участковый сел с ним рядом за стол, и тому, что он приобнял его за плечи, и тому, что он вдруг понёс, не стесняясь своих милицейских погон.

– Видели мертвеца?

– А? – выдавил из себя лейтенант, но хозяин остановил его:

– Он из новеньких. Ничего не понимает. Нет, не было никого. Никто никого не видел.

– Ну так пошлите гонца, если что, – сказал милиционер. – Понимаете?

Выходило по его рассказу так, что милиционер ловил и уничтожал нечисть. Сначала лейтенант решил, что речь идёт о беглых, о каких-то врагах, но потом оказалось, что речь о мёртвых.

Счёт у участкового шёл на десятки, да битва была неравная.

Зимой у милиционера выходило проще: у мертвецов не шёл пар изо рта, а вот летом – хуже. Мертвецы не ели, а сумев набрать еды в рот, не могли её глотать.

Лейтенант быстро смекнул, что участковый давно пьёт от одиночества, но, впрочем, никакого запаха не учуял. Тогда он решил, что участковый просто свихнулся в этих тоскливых местах, и это гораздо хуже.

В остальном милиционер был совершенно нормален, со знанием дела говорил об охоте и действительно расспрашивал о больших городах. Но мертвецы всё же были главным в его жизни.

– Ну как вам не стыдно, – всё же сопротивлялся лейтенант. – Вы же офицер, фронтовик…

– А что – фронтовик? У нас под Сталинградом был политрук из казахов, так у него вообще фамилии не было. У них фамилия по национальности была не положена, вместо неё отчество писали. Этот политрук перед атакой костёр жертвенный возжигал и нас окуривал. Так, пока его не отозвали куда-то, у нас ни один боец не погиб.

– Странные вещи вы говорите.

– Нормальные вещи я говорю. Ты, парень, пойми, ты тут новый, не понимаешь, что к чему, а я здесь с конца войны, как с госпиталя пришёл. Смотри в оба.

– Я-то посмотрю, посмотрю…

– Посмотри, посмотри… – Но водка уже сделала своё дело, и лейтенант засыпал на секунду-две, клевал носом и потом резко дёргал головой вверх.

Он не помнил, как заснул, однако проснулся с на удивление ясной головой.

Вчера ему рассказывали сказки, а сегодня вокруг была хмурая реальность.

Только хозяин смотрел в сторону, а хозяйка снова исчезла.

Он вернулся на станцию, и снова потянулись дни, целиком заполненные проверкой блоков и калибровкой импульсов.

Через месяц они с капитаном снова поехали в посёлок по зимнику.

Они поехали в посёлок, когда мороз лишил воздух влаги.

Щёки кололо как иголками – только приоткроешь дверцу кабины. Но кожа тут же переставала чувствовать и эти уколы.

На этот раз они сразу пошли к дому учителя, и учитель сразу пустил их на постой. Участковый больше не появлялся, и лейтенант думал, что избавился от этого дурака.

Утром он проснулся от странного гомона за окном.

За это время отвык от утренних построений, а тут в маленькую дырочку в оттаявшем окне был виден именно развод.

Жители посёлка стояли, переминаясь на площади перед поселковым советом.

Жители построились в два ряда, между которых вышагивал участковый. Он внимательно всматривался в лица, и тут лейтенант вспомнил ночной разговор под водку.

Участковый проверял, идёт пар изо рта или нет. Это было наяву, за окном, при ярком солнечном свете.

Вдруг участковый замер и сделал рукой знак. Откуда ни возьмись за человеком возникла фигура и взмахнула рукой.

И человек рухнул прямо под ноги участковому.

Только теперь лейтенант увидел, что в руке у милицейского помощника зажат большой деревянный молоток.

Он в ужасе обернулся и понял, что капитан всё видел.

И он понял также, что капитану это было не в новинку.

Лейтенант ощутил, что его крепко держат и шепчут в ухо.

– Спокойно, лейтенант, – бормотал капитан. – Не делай глупостей, тут тебе не фронт, не фильмы о войне. Тут ты в гостях.

И лейтенант понемногу успокоился, тем более вместо воды у него в руке появилось полкружки водки, которую он хватил залпом.

– Ты, лейтенант, не дёргайся. Твоё дело блоки прозванивать, лампочки-фигампочки менять. А у них свои дела – я, кстати, тоже не знаю, зачем это всё. Но порядок есть порядок, я и не спрашиваю: у тех, кто в коричневых шинелях, есть правило – никогда не переходить дорогу тем, кто в синих шинелях. Я когда здесь по первому году был, то по избам ходили – смотрели, кто печь топит, а кто нет. Нет дыма – значит мертвец живёт. Мертвец живёт, живёт мертвец, в землю идти не хочет.

Некоторые, правда, печь топили, а сами ложились в сенях, – так до весны можно было дотянуть. А при царе страшно боялись – была вера такая, что если покойника не похоронить, если он от погребения сбежит, то всему дому его конец. Все умрут, один за другим, а может, одновременно. Попы этого ужас как боялись и завели специальные обряды: покойнику капали церковной свечой в лицо – смотрели, не дёрнется ли. А уж коли дёрнется, то били его деревянным колом в сердце.

– Осиновым?

– Почему осиновым? Да хоть чугунным. Только тут всякое бывало – мне рассказывали, что года за два до войны тут кузнец помер, а была жара летняя, деваться ему некуда, и полез он к себе на двор, в погреб. Но почуял, как блины пекут, и явился за блинком. «Дай блинка», говорит, – так его и словили. Но никто его не тронул, а потом он на фронте погиб. Погиб мертвец за родину – всё ж лучше, чем от односельчан, да?

В этот момент, прервав их разговор, в избу ввалился учитель. Он что-то держал в руке, отводя её за спину. Офицеры переглянулись. Стало понятно, что именно он был помощником участкового. Лейтенант старался не смотреть на деревянный молоток, измазанный в чём-то липком.

– Зачем? – спросил он и получил в ответ уже знакомое:

– Порядок должен быть. Молодой, не понимаешь.

– Да что я не понимаю? Вы ж человека убили, советской власти полвека, а вы тут мракобесием заняты… Вы же учитель, член партии! У нас сейчас двадцатый век, мы овладели тайной зарождения жизни, мы покорили атомную энергию, заканчивается электрификация страны…

Учитель посмотрел на него хмуро:

– Это ты, парень, кому другому рассказывай. Электричество – это