Хотя я помню более ранние примеры страха разлуки, мое самое ясное воспоминание о тревожности в детстве относится к возрасту семи лет, когда я была с мамой на школьной вечеринке. У меня закололо в груди, когда мы стояли в очереди к киоску с едой. Было больно. Я притихла и схватилась за шею, пытаясь нормально дышать. Спросила маму, можем ли мы пойти домой, но мы только что приехали, к тому же со мной явно не случилось ничего плохого (по крайней мере, ничего такого, что я могла бы адекватно объяснить). В конце концов мы все-таки ушли пораньше, потому что я не сдавалась. Что-то казалось странным и пугающим. Даже когда мне было семь, я знала, что только дома я буду в безопасности.

Этот маленький эпизод стал предвестником того, что должно было произойти, хотя прошло много лет, прежде чем я поняла, что именно со мной не так.

Тревожность была со мной, сколько я себя помню, и с годами она то ослабевала, то усиливалась. Как раз в те моменты, когда я думала, что справилась с ней или изгнала ее навсегда, она поднимала голову, словно торжествуя, и приносила с собой новые симптомы, еще более ужасающие, которые ставили меня в тупик.

В одиннадцать лет я пошла в среднюю школу, и перемены повергли меня в ступор. Я плакала каждый день, как и многие другие дети, которые ненавидят переезжать на новое место и заводить новых друзей, но я на этом не остановилась. У меня развились ОКР-ассоциированные навязчивые действия: я сглатывала всякий раз, когда у меня возникала плохая или негативная мысль, моргала, чтобы нейтрализовать страхи перед школой, и, что еще более отвратительно, сплевывала – как будто хотела как можно быстрее избавиться от неприятных ощущений в теле. Я понятия не имела, почему так происходило, просто знала, что «должна» это сделать. Это поглощало меня: я помню, как много раз по утрам пропускала свою автобусную остановку из-за того, что неправильно моргала. О победе над этим и речи не было – стойки ворот все время смещались, мой разум придумывал новые способы попытаться обмануть меня или подловить на слове. Если не мигать, то избегать трещин в асфальте… Эти мелочи парализовали меня. Глупо вспоминать, как я терялась на тротуарах, как мне приходилось повторять шаги и начинать все сначала, если я делала это «неправильно».

Эти процедуры отнимали у меня часы времени, частично на выполнение, частично на сокрытие, потому что я была непреклонна в том, что окружающие меня люди не должны об этом знать. Я также впервые обнаружила, что дистанцируюсь – отделяюсь от своего окружения, когда всего этого становится слишком много. Это остается моим самым страшным тревожным симптомом, от которого я не могу полностью избавиться. Хотя считается, что наш мозг диссоциирует в моменты сильной тревоги в попытке защитить нас, это всегда заставляет меня чувствовать себя намного хуже, как будто я тону, но мои ноги не слушаются, когда я пытаюсь отчаянно брыкаться. Комната и все, кто в ней находится, начинают казаться нереальными. Цвета становятся слишком яркими, звуки – резкими, и мне кажется, что я завернута в пузырчатую пленку и не в силах вернуться к реальности. Впервые я почувствовала это на вечеринке в честь бар-мицвы, и это так напугало меня, что я больше ничего не помню о той ночи.

В тяжелых случаях я смотрела в зеркало на собственное лицо и не узнавала в нем себя, причем не только потому, что в то утро у меня были ужасные волосы и плохая кожа. Это странный и чертовски пугающий опыт. Помню, как в десятилетнем возрасте меня впервые отправили на отдых с подругой. Я выдержала только одну ночь, когда все вокруг выглядело странно и зловеще, и во мне как будто что-то сломалось (тревога разлуки с родителями преследовала меня годами). Если я испытываю стресс, это все возвращается. Когда мне было чуть за двадцать, я угодила в ловушку тревоги и депрессии, из-за диссоциации мне казалось, что окружающие люди – актеры убогого реалити-шоу. Мой адреналин подскакивал, а эмоции обострялись, и из-за этого близкие казались мне вырезанными из картона. Я не могла прорваться через эту пелену, чтобы связаться с ними, потому что все представлялось фальшивым и инсценированным, как будто я в «зловещей долине». Эффект «зловещей долины» – это явление, основанное на гипотезе о том, что робот или другой объект, выглядящий или действующий примерно как человек (но не точно так, как настоящий), вызывает неприязнь и отвращение у наблюдателей.

Я все еще думаю, что именно поэтому начала беспокоиться о том, что у меня может развиться психоз. У людей есть врожденное желание общаться друг с другом. Мы страдаем, когда разрываются наши узы – романтические отношения или дружба. Нам нужно чувствовать близость с другими. Но при диссоциации все это исчезает. Это как если бы между вами и теми, кого вы любите, появилась стеклянная стена, размывающая и отдаляющая вас друг от друга. Я смотрела на свою любимую семью и видела незнакомых людей. Это было самое страшное.

Что еще? Я царапала и ковыряла свою кожу, пока она не начинала кровоточить, выдергивала волоски (легкая форма трихотилломании – психического расстройства, при котором люди испытывают сильное желание выдернуть свои волосы, а затем приходит сильное чувство облегчения, когда они это делают; этот недуг чаще встречается у подростков, чем у взрослых) и кусала губы до крови. «Почему у тебя шрамы по всем ногам, Белла?» – «А, это я просто выдергиваю волосы на ногах до крови, когда чувствую, что теряю контроль. Кому еще налить?»

Я никому не говорила об этих симптомах, какими бы ужасающими они мне ни казались. Я была смущена и боялась, что если расскажу об этом, то произойдут плохие вещи. Я до сих пор точно не знаю, что это были за плохие вещи, но их угроза казалась мне, несчастному одиннадцатилетнему ребенку, очень реальной. Я все время чувствовала надвигающуюся гибель. Если бы я была не по годам развитой девочкой и читала Кафку, то согласилась бы с его описанием тревожности: «Ощущение, что в середине моего тела находится клубок шерсти, который быстро сворачивается, его бесчисленные нити тянутся от поверхности моего тела к самому себе» [52]. (Конечно, я его не читала; я читала Энид Блайтон.)

В наши дни, к