Качество сильного ученого во многом зависит от его учителей, от той научной традиции или среды, которая его формирует, из которой он вырастает и с которой в итоге вступает в единоборство. И чем сильнее такая традиция, тем, безусловно, значительнее его вклад в науку вне зависимости от того, принимает он эту традицию или отвергает.
Мне, поступившему в ЛГУ в середине 1980-х, филфак напоминал курсы иностранных языков, где заодно читались общефилологические дисциплины. На западные отделения (английское, немецкое, испанское) поступали главным образом затем, чтобы выучить иностранный язык и подыскать потом оплачиваемую работу: переводчики (военные и гражданские) и экскурсоводы «Интуриста» в те годы очень неплохо зарабатывали. Во второй половине 1960-х, когда отец поступил на филфак, ситуация была несколько иной. Филфак постепенно прагматизировался, но его атмосфера по-прежнему сохраняла присущий дореволюционному университету академизм, ориентированность на научное знание. Академический контекст, в котором оказался студент Алексей Аствацатуров, было принято называть ленинградской филологической школой. Школа не имела внятных методологических установок, но впечатляла яркими именами. Еще были живы и работали классики русской филологической науки: В. М. Жирмунский, М. И. Стеблин-Каменский, М. П. Алексеев, В. Я. Пропп, О. К. Васильева-Шведе, Б. Г. Реизов, П. Н. Берков. Русскую литературу читали Д. Е. Максимов, В. А. Мануйлов, Г. П. Макогоненко, Б. Ф. Егоров, зарубежную – В. Е. Балахонов, М. Л. Тронская, Е. И. Клименко. Классическую – А. И. Доватур, Я. М. Боровский. На филологическом факультете проводил занятия Е. Г. Эткинд, литературовед, стиховед, переводчик, чьи лекции пользовались неизменной популярностью и собирали большие аудитории. Но безусловной легендой тех лет был профессор Г. А. Бялый; он вел спецкурс, посвященный Достоевскому, на который собиралось столько народу, что даже огромный актовый зал филологического факультета не мог вместить всех желающих.
Ученые, преподававшие на филологическом факультете, демонстрировали самые разные подходы к проблемам языка и литературы, но их исследования и лекции объединяла строгая установка на поиск научной истины, желание выработать универсальное видение проблемы, которое могло бы стать основной интерпретационного консенсуса. Диссертации, кандидатские и докторские, защищались поздно, уже в зрелом возрасте и даже ближе к пенсии. Над книгами, статьями и учебниками работали годами, нередко десятилетиями, добиваясь предельной основательности и точности. Но пожалуй, главным качеством подлинного ученого тех лет считалась его универсальность, которая предполагала широту интересов и энциклопедизм, понимание не только узкопрофильных проблем Представители ленинградской филологической школы в этом смысле ориентировались на своих учителей, которые занимались научными исследованиями в те годы, когда филология был наукой, а не системой наук, как сейчас. Образцом для Алексея Георгиевича Аствацатурова в этом смысле был академик В. М. Жирмунский, работавший одновременно в области истории литературы, поэтики, стиховедения, лингвистики, востоковедения. Тем не менее процесс специализации науки, ее разделения на различные области, к тому времени уже слабо связанные друг с другом, постепенно захватил гуманитарное знание, в частности филологию.
Существенно и то, что многие в этом академическом сообществе обладали безупречным эстетическим вкусом – тем свойством, которое всегда отличало ленинградского (петербургского) интеллигента. Вкус есть эстетическое чувство, единовременное ощущение культурной традиции в ее высоких проявлениях. Он складывается из усвоенных шедевров мировой культуры. Именно вкус, живое ощущение эстетической силы художественного памятника как органического целого, а не просто знание о нем как о тексте, делал ученого подлинной личностью и подлинным учителем. Мой отец, как и его учителя, в полной мере обладал этим свойством, безусловным эстетическим вкусом, сохраняя его и отстаивая его необходимость в ту эпоху, когда это понятие стало вроде как неуместным, неактуальным и ассоциировалось с эстетическим ретроградством. И, кроме того, его научные интересы, как и интересы многих его учителей, поражали своим разнообразием: философия, эстетика, поэтика, история литературы, антропология, музыка.
Свой путь филолога Алексей Аствацатуров выбрал самостоятельно: его никто к нему не подталкивал, ни школа, ни семья. Родители, Георгий Николаевич Аствацатуров (1909–1984) и Елена Алексеевна Керженцева (1917–1996), были врачами, высококлассными специалистами, оставившими после себя учеников. Они воспитывали сына в лучших традициях советских интеллигентных семей: поощряли его интерес к литературе, к классической музыке, искренне надеясь, что эти увлечения не помешают сыну стать хорошим невропатологом или хирургом. Когда сын сообщил им о своем желании поступать на филологический факультет, они были слегка разочарованы и все же, уважая его выбор, не стали отговаривать.
С первыми университетскими учителями Алексею Аствацатурову несказанно повезло: германистика на филологическом факультете считалась очень сильной. Практический немецкий язык вели такие опытные преподаватели, как Елизавета Альбертовна Данциг, Маргарита Георгиевна Арсеньева, Алиса Павловна Хазанович, аналитическое чтение – Нина Александровна Жирмунская, теоретические дисциплины по лингвистике – Владимир Михайлович Павлов, спецкурсы по литературе – Мария Лазаревна Тронская и Борис Яковлевич Гейман. Круг интересов Алексея Аствацатурова сформировался почти сразу. Это были поэты, прозаики, мыслители романтических школ: Клейст, Гофман, иенские и гейдельбергские романтики. Он начал писать свои первые рефераты и курсовые работы, выступать с докладами на семинарах и студенческих конференциях. Уже в самых первых его исследованиях учителя заметили поразительные аналитические способности, умение филологически прочитывать художественные тексты, даже самые сложные, интерпретировать их сквозь призму философских и эстетических проблем. Впоследствии по мере взросления ученого эти способности, эти умения будут лишь усиливаться и неизменно сопутствовать поиску адекватной методологии.
Подобный поиск для ученых-гуманитариев того времени был чрезвычайно актуален. Тот метод, который декларировался литературоведами-чиновниками как единственно верный (историко-литературный), якобы основанный на принципах марксизма-ленинизма, устраивал далеко не всех, особенно представителей молодого поколения 1960-х годов. Будучи человеком образованным и ориентированным в немецкой классической мысли, отец, как и многие его товарищи, прекрасно понимал, что принципы современной ему филологической науки ничего общего с марксизмом не имеют. Более того, адепты подлинно живого марксизма, такие как Д. Лукач и Эрнст Блох, подвергались в советской прессе резкой критике, и фактически от марксизма оставались лишь цитаты из классиков, дежурно открывавшие едва ли не каждое гуманитарное исследование. Академической науке о литературе, несколько забуксовавшей в старых методологических приемах, нужны были новые пути, новые подходы, более четкие, более строгие, способные обнаружить новые, неожиданные стороны в художественных текстах. Однако советская наука очень собой гордилась и обновляться не стремилась. Более того, все методологически новое нередко воспринималось как чуждое, вредное, мелкобуржуазное, реакционное и идеологически подрывное. Подобные проблемы касались не только литературы, но и науки о литературе.
Не секрет, что многие авторы, даже классические, оценивались как идеологически вредные. Именно так долгое время аттестовали иенских и гейдельбергских романтиков, Кольриджа, Вордсворта и многих других классиков. На русский язык не решались переводить даже трактаты Джона Мильтона, в которых речь шла о свободе совести. «Ошибки» классиков предписывалось выявлять, критиковать, что обычно и делалось, причем
