Нечто подобное происходит с персонажем Иванова. Приближаясь к сущности жизни в самом себе, он постепенно деиндивидуализируется, обезличивается, становится физическим телом, предметом среди других предметов. Работая моделью для начинающих художников, он приходит к ясному осознанию этого процесса: «Меня рисовали девушки и мальчики. Я был этим очень доволен. Прежде всего, тем, что был всего лишь материал. Физический объект. Повод для ковыряния карандашом. Такой же как кувшин, бюст, чучело. Безымянный»[660]. Юдж теряет собственную идентичность и даже имя, превращаясь в одного из многих[661].
Деиндивидуализация, обнуление, утрата персонажем свойств, игнорирование императивов привычной этики имеет в романах Генри Миллера и Андрея Иванова религиозный смысл. В данном контексте принципиален общий литературный источник, на который оба писателя, выстраивая путь своих персонажей, ориентируются. Это «Божественная Комедия» Данте. Текст Данте, представляющий модель человеческого пути и развития истории, имел, как известно, огромное значение для литературы европейского модернизма, и многие крупные авторы, такие как Конрад, Элиот, Паунд, Джойс, Каммингс, строили свои тексты и даже творческую эволюцию, ориентируясь на сюжет «Божественной Комедии». Генри Миллер и Андрей Иванов не стали исключением. Э. Йонг трактует этапы творчества Миллера как путешествие Данте по загробному миру, начавшееся в Аду («Тропик Рака») и закончившееся в Раю («Колосс Маруссийский»). Миллер-рассказчик вспоминает Данте и цитирует его главным образом в романе «Тропик Козерога». Герой совершает путешествие в сферу предсуществования жизни, к бессознательному, к воле, к изначальности, символом которой становится его жена Мона: «…я видел слово „Надежда“, насаженное на вертел, – вот оно обжаривается, истекая жиром, непрерывно вращаясь в глазнице третьего глаза. Я слышал невнятное бормотание ее грез на давно забытых языках, сдавленные вопли, гулким эхом отдающиеся в мельчайших трещинах, стоны, хрипы, вздохи облегчения, свист рассекающих воздух плетей»[662]. Миллер демонизирует Мону, уподобляя взаимоотношения с ней дантовскому погружению в Ад, в отчаяние, в область, где теряется почти все субъективное, этическое, и в том числе надежда на спасение.
В ключевых романах Андрея Иванова («Путешествие Ханумана на Лолланд», «Харбинские мотыльки», «Бизар») герои-рассказчики (Юдж Сидоров, Борис Ребров) по мере развития сюжета погружаются в личный Ад, в кошмар первоначала, лишаясь этики и субъективных свойств. Они совершают движение от одной безысходности к другой, всякий раз почти достигая предела отчаяния. Но, достигнув его, неизменно делают шаг в новый мир, который, возможно, станет их Чистилищем. Юдж в конце романа «Бизар» бежит из датской тюрьмы на свободу, а Ребров – из оккупированной Эстонии в свободную Швецию.
Различия в отношении к телу, к его потребностям, разделяющие Генри Миллера и Андрея Иванова, связаны с представлением обоих авторов о взаимоотношении субъекта и мировой воли. Миллер избирает путь ницшеанского героя, дионисийского танцора, «гения», «гиперборея», сверхчеловека. Актуализируя в себе мировую волю, всеобщее, он обретает способность ею управлять и, меняя мир, открывать новые ценности. В свою очередь, персонаж Андрея Иванова не в состоянии направить движение воли и пассивно следует ее течению: «Если жизнь неумолимо жестока, почему я не могу быть жестоким тоже?»[663] – задается вопросом Юдж. Он заражен тем самым пессимизмом, который Миллер усматривал в своих современниках-модернистах и который он сам решительно отвергал. Миллер начинает «Тропик Рака» с пересказа идей своего друга Бориса: «Рак времени продолжает разъедать нас. Все наши герои или уже прикончили себя, или занимаются этим сейчас. Следовательно, настоящий герой – это вовсе не время, а отсутствие времени»[664]. Андрей Иванов открывает «Бизар» похожими рассуждениями. Это цитаты из писем матери главного героя: «Время опять изменилось. Оно меняется, ты знаешь. Время всегда разное. <…> Это закон. Закон суров и всегда на стороне Силы. Надо переждать. Будем терпеть»[665]. Своей подруге-художнице Юдж вполне в духе Миллера объявит: «И мои знакомые тоже <…> либо сдохли, либо свихнулись»[666]. Однако Миллер находит альтернативу трагическому принятию судьбы. Его роман и его творчество, по сути, ответ такого рода фатализму.
Сопоставительный анализ произведений двух авторов, выявление сходств и различий их поэтики позволяет нам сделать вывод, что важная линия американской литературы, связанная с фигурой Миллера и восходящая к Г. Торо и У. Уитмену, неожиданно обнаруживает себя в современной русской прозе, хотя серьезным образом трансформируется, замыкаясь в границах литературы и утрачивая присущий ей оптимизм.
IV. Алексей Георгиевич Аствацатуров: путь ученого
Алексей Георгиевич Аствацатуров (1945–2015) – филолог, литературовед, германист – принадлежит к поколению ленинградских (петербургских) ученых-гуманитариев, которое сформировалось в конце 1960-х. Сегодня имена таких блестящих филологов, как академик А. В. Лавров, член-корреспондент РАО Т. В. Черниговская, профессора и доктора наук Ю. А. Клейнер, Л. В. Зубова, Т. В. Рождественская, М. В. Рождественская, Е. Г. Рабинович, Л. М. Ивлева, хорошо известны в научном мире. Это поколение внесло серьезный вклад в науку, и сегодня его представители являются неоспоримыми экспертами в своих профессиональных областях[667].
1960-е годы, как известно, во всех отношениях были шумными. Мир раскалялся от политических, социальных, идеологических конфликтов, локальных войн, студенческих революций. Для нашей страны это время тоже было непростым. Растянувшееся на десятилетие разоблачение Сталина, Карибский кризис, отставка Хрущева, освоение космоса, первые процессы над диссидентами, введение войск стран Варшавского договора в Чехословакию, военный конфликт с Китаем – все это происходило на фоне «оттепельных», почти либеральных настроений, ошеломляло, требовало незамедлительной реакции. Эпоха сама предъявляла новые общественные, философские и этические вопросы, требовала разрабатывать новые методы в науке, открывать новые грани художественной реальности.
Когда отец поступил в ЛГУ, хрущевская «оттепель» постепенно сходила на нет, уступая место новым заморозкам. Однако ее инерция, ее настроения в советском обществе по-прежнему сохранялись. Особенно среди студенчества. В те годы на филфаке ЛГУ учились те, кто так или иначе оставил след в литературной жизни Ленинграда – Петербурга: будущие поэты, прозаики, переводчики и литературные критики В. Б. Кривулин, В. Л. Топоров, Е. А. Игнатова, Е. А. Шварц, С. Г. Стратановский, С. С. Гречишкин, Б. Ю. Улановская, М. Д. Яснов, Е. А. Звягин. Они не просто учились вместе, не просто встречались в аудиториях на лекциях, не просто курили в перерывах между парами. Их связывало нечто большее – стремление к интеллектуальной независимости, которое каждый из них по-своему демонстрировал. Они организовывали независимые семинары, кружки – научные, литературные, где неизменно царила атмосфера полубогемной свободы, где ниспровергались признанные авторитеты советской культуры. Обсуждались новинки западной литературы, самиздат и книги тех авторов, российских и зарубежных, о которых в официальных местах было не принято говорить (Мандельштам, Пастернак, Ахматова, Гумилев, Кафка, Керуак). Алексей Аствацатуров на несколько лет стал частью этого круга, погрузившись в атмосферу интеллектуальной и философский вольницы. Он увлекался левой мыслью, читал Т. Адорно, Г. Маркузе, М. Хоркхаймера, спорил с друзьями по поводу Лукача, высмеивал преподавателей-ретроградов, восхищался Тарковским и Вайдой, хранил дома самиздат, пил кофе в
