От Анри-Фредерика Амьеля до Мишеля Уэльбека работает все тот же смехотворный сейсмограф европейской страсти к микроскопичности вкупе с жаждой абсолюта; спустя 170 лет мы наблюдаем то же самое: неверие в то, что жизнь имеет смысл; целое поколение переутомившихся от сверхактивности, которых отличает пониженное душевное давление. И это антидот от безумств современного мира и старых бредней о революциях и техническом прогрессе. Вместо того чтобы колебаться между избытком энергии и тягой к небытию, как неизбежно делают все, поколение новых разочарованных твердо держится партии минималистов, провозглашает эру пустоты (Жиль Липовецки). Если дом превращается в нору, как у Кафки[84], то все время уходит на то, чтобы закапываться глубже, укреплять свое логово, свою «дыру для спасения жизни». Безопасность, сопряженная со скукой, или свобода, сопряженная с риском. Вся жизнь в норе заключается в том, чтобы обеспечивать ее обитателю полнейший благостный покой, который способна нарушить мельчайшая песчинка. Затыкать ходы, заделывать дыры — и так каждый день. Послышится ли долгий шум или легкий шелест — паника! Что это: обвал или скребется какая-то мелюзга? Главная площадка укреплена на случай осады, — а в осаде она всегда по определению, ей всегда угрожают враги. Обитатель норы превратился в землеройку. «Приближается старость, и хорошо иметь такой вот дом, знать, что у тебя есть крыша над головой, когда наступит осень». Внешний враг не дремлет, надо все время держать оборону. И в наши дни нора — распространенное, но ложное решение проблемы.

Взять, к примеру, загадочную книжицу «Теория Блума»[85] — это анонимное произведение, близкое по духу к Невидимому комитету, крошечной пижонской ультралевой группке, демонстрирует родство с Обломовым и с антигероем романа Джеймса Джойса «Улисс» Леопольдом Блумом. Теория Блума говорит о цивилизации, которая терпит крушение и тешится «чередованием коротких выкриков в припадке технофильской истерики и длинными приступами созерцательной астении». Или вспомнить о странном ритуале, участники которого с 1982 по 1991 год каждый год съезжались на маленькую станцию Фад в Коррезе на «баналитический конгресс»[86]. Их коронной фишкой были заседания, на которых решительно ничего не происходило и цель которых — прочувствовать «скучную реальность». Единственным развлечением было встречать каждый поезд, на котором могли приехать участники конгресса, и на дрезине отвозить их к другим участникам, ждавшим коллег на перроне, а затем провожать их по одиночке в обратный путь. Никаких осложнений и отклонений, которые могли бы нарушить торжественную серьезность этого пустейшего действа, не допускалось. С каждым годом прибавлялись новые церемонии: банкеты с тостами и даже возложение монеток на рельсы, символизирующее пошлость денег. Там, где общественная норма предписывает развивать активность, баналитики изо всех сил медлят, тормозят, еле тащатся, имитируя обыденную инерцию, чтобы ее разрушить.

Всем известно, что проклятие старости — это потеря самостоятельности, причина которой атрофия мозга. Погасить в себе жизнь — титаническая работа, такая же, какую проделывал «мастер голода» из рассказа того же Кафки[87], который голодал перед безразличной публикой, запертый в клетку, под надзором сторожей, и которого выпускали, когда он доходил до полного истощения. Раз нам не дано познать сильных эмоций, надо быть предельно тривиальным, следить за тем, чтобы малейшая шероховатость не внесла в наше существование хоть каплю интереса. Эмиль Чоран с присущим ему талантом бичевал «искушение существованием»[88]. Cколько гордыни в попытке не существовать, возвыситься до небытия, сказать «да» отрицанию, ощущать пустоту как уверенность. Отречение от страстей превращается в страсть отречения. «Я боюсь умереть, не живши ни одной минуты»[89], — сказал моралист Шамфор. «Надеюсь умереть, ни минуты не живши», — могли бы ему ответить активисты малой малости. Окостенение — трудная наука.

Заключение. Падение или возрождение?

Вы не можете пригласить ветер, но вы можете оставить окно открытым.

Кришнамурти

Возрождение и Просвещение провозгласили начало продуктивного времени, движимого верой в прогресс. С конца XX века мы вошли в бесплодную эпоху и видим, что множество сил пытаются принудить человечество к регрессу. Жизнерадостность, любознательность по отношению к другим, отличным от нашего мирам, путешествия ради интереса — все это стало подозрительным. Молодежь день за днем упорно убеждают в безысходности. Разные лагеря ожесточенно спорят о приоритетах: что важнее — бороться против глобального потепления или против эпидемий, бороться с терроризмом или с войной? Эффект всех этих деклараций одинаковый: они внушают нам страх и желание укрыться от исторических катаклизмов. Поэтому ничего удивительного в том, что молодые поколения, мучимые кошмарами, потеряли веру в будущее, ждут конца света и спешат зарыться в норы. Потребность в полной безопасности может заглушить все, вплоть до тяги к другим людям. Конец света — это, прежде всего, конец внешнего мира, когда теряет привлекательность любая форма общения. Ничего не осталось от жажды жизни шестидесятых годов — теперь другая мода: остудить пыл, умерить амбиции, соблазнить всех разгулом убожества. Желание наслаждаться всем, что есть в жизни прекрасного, запрещено и даже предано анафеме как преступление против планеты, нации, прошлого, нравственности, меньшинств. Cколько ученых зануд и негодяев подвизалось в эфире Франции в 2020–2022 годах, и все читали нам мораль, обещали страшную кару: мы беспечно наслаждались, теперь надо платить!

Нам предлагают замкнуться в себе, потому что там, снаружи, — пропасть. Благоразумие путают с инерцией. Человечество надо накрыть колпаком. Никто не может долго находиться посреди вселенской трагедии, нужны лазейки и увертки. И вот великое завоевание, свобода, право на личную жизнь оборачивается отказом от всякой публичности. Бенжамен Констан еще в 1819 году заметил, что в понимании его современников свобода была возможностью «жить в свое удовольствие» ценой массового отказа от участия в политике. И Алексис де Токвиль в знаменитом отрывке из «Демократии в Америке» выражал опасение, как бы демократические страны не захватил этакий мягкий деспотизм: «…гигантская охранительная власть <…> желала бы, чтобы граждане получали удовольствие и чтобы не думали ни о чем другом. Она охотно работает для общего блага, но при этом желает быть единственным уполномоченным и арбитром; она заботится о безопасности граждан, предусматривает и обеспечивает их потребности, облегчает им получение удовольствий, берет на себя руководство их основными делами, управляет их промышленностью, регулирует права наследования и занимается дележом их наследства. Отчего бы ей совсем не лишить их беспокойной необходимости мыслить и жить на этом свете?»[90]

Нормальное соотношение между внешним и внутренним бывает тогда, когда двери и окна приоткрыты и позволяют свободно перемещаться в обе стороны