лакея нет героя не потому, что герой — не герой, а потому, что лакей — это лакей»[61], — и тем не менее. Мы в самом деле живем в постгероические времена, мало приспособленные для могучих действий, когда неприкосновенность жертвы для всех превыше великих подвигов. Те, кто выходит на пробежку в cандалиях, сланцах или тапках, всем своим видом говорят: мы существа, лишь ненадолго выбравшиеся из дома-крепости наружу. Что же до халата, это легкая шкурка, в которую мы влезаем, встав с постели, и быстро меняем на цивильный костюм. Но удовольствоваться этой одежкой — все равно что перестать заботиться о приличном виде и думать только о непритязательном удобстве. Тапочные кондотьеры, амазонки в ночных рубашках во весь голос кричат, что довольны собой и своим образом жизни, пусть даже есть в нем примесь небрежности. Но ведь свобода — это, прежде всего, бодрая выправка, тонус, хорошая форма?

Халат, этот домашний наряд, сначала исключительно мужской и довольно затейливый, который позднее переняли дамы, чтобы надевать поверх ночной рубашки, не мерзнуть и скрывать наготу, во все времена оставался весьма популярной вещью. Известная байка из литературной жизни: Дидро имел обыкновение писать статьи для «Энциклопедии» в синем халате, но некая госпожа Жоффрен, его благодетельница, хозяйка модного салона, как-то раз, между 1747-м и 1765-м годами, в его отсутствие распорядилась перекрасить у него дома стены, сменить кое-какую мебель, а старый халат выбросить и заменить его новым, роскошным, из дорогого шелка. Дени неохотно его надевал, но не переставал оплакивать старый, поношенный, и всячески превозносить его достоинства. «Почему я не сохранил его? Он приспособился ко мне; я приспособился к нему. Он облегал все изгибы моего тела, не стесняя его; я был живописен и красив. Новый халат, тугой, накрахмаленный, превращает меня в манекен. <…> Запылилась ли книга, — его пола спешила вытереть ее. Отказывались ли густые чернила стекать с моего пера, — он подставлял свой бок. Длинные черные полосы на нем свидетельствовали о многочисленных услугах, оказанных мне. Эти длинные полосы изобличали литератора, писателя, трудящегося человека. А теперь я похожу на богатого тунеядца; не поймешь — кто я такой! <…> Мой старый халат вполне гармонировал с окружавшим меня хламом. Вся гармония нарушена. Никакой цельности, никакого единства, никакой красоты»[62]. Нашествие роскоши расстраивает его, все это богатство разрушает слаженность обстановки его дома, не вяжется со старым плетеным стулом, деревянным столом, еловым полом. Халат Дидро был не просто домашней одеждой, а инструментом, униформой труженика, чье ремесло — писать и кто по ходу работы марает и одеяние, и руки. Дидро носил этот халат и когда был моложе и энергичнее. Таким образом он показывает, что в фигуре Художника нет ничего сакрального, что это человек обыкновенный, скромный, который не строит из себя невесть что и не стесняется своей комнатной жизни. В писателе нет ничего священного: халат Дидро, как и «Ночной колпак» Луи-Себастьяна Мерсье (1740–1814, ныне забытый талантливый графоман эпохи Просвещения), плед Шерлока Холмса, мягкие туфли Обломова — атрибуты обычных людей, ничего общего не имеющие с обличьем романтического поэта или прóклятого художника — никаких фраков, кружевных жабо и галстуков-бантов. Для них эти предметы — что-то вроде плюшевых мишек для взрослых, «переходные объекты» в терминологии Винникота[63], которые помогают им осваивать мир. Сегодня Дидро писал бы в cпортивном костюме или в шортах. Как бы то ни было, фетишизм по отношению к халату не помешал ему предпринимать по тем временам весьма далекие путешествия, например в Москву к императрице Екатерине, и исследовать обширный мир с азартом и оптимизмом, которые мы утратили. А вот пример из более близкого времени: в течение всей Второй мировой войны Уинстон Черчилль управлял Великобританией из постели, являя собой смесь «эксцентричности и бесстрашия»[64]. Его красный с золотом домашний халат, в котором он был похож на китайского мандарина, стал символом сопротивления премьер-министра нацистским варварам.

«Историю лежачего человечества» уже написали. Когда-нибудь напишут и историю сидячего — то есть историю нового вида живых существ, сидящих растянувшись или согнувшись в шезлонгах или креслах, в положении между лежанием и прямостоянием. В классическом понимании, чтобы пойти на работу или на прогулку, надо подготовиться, соответственно одеться. «Самые тонкие социальные отношения проявляются в их формах» (Левинас). Появляться на людях во всем домашнем — признак неряшливости, нежелания подумать о других: показывая себя таким, каков ты у себя дома, ты снимаешь оборону, тебе плевать на то, что о тебе подумают. «Приходите как есть» — гласит реклама МакДональдса. Какие есть, такие есть, без церемоний. Выходя из дома, мы как бы выходим из самих себя — переодеваемся, даем себе труд подумать о других. Камель Дауд, беседуя с Реймоном Депардоном о своей родине Алжире, видит его как «замкнутую страну, страну для своих, где все ходят в домашних тапках и пижаме»[65]. Отваживают подданных от политической деятельности, перекрывают им доступ в большой мир и даже приучают пренебрегать одеждой диктаторские режимы. Но когда и демократии заболевают, распущенность, привычка к неглиже становится нормой. Чем это чревато? Тем, что по окончании пандемии частная жизнь займет место общественной и все начнут повсюду щеголять в шлепанцах, шортах и майках, наплевав на правила и не боясь, что их осудят. Так же, как некоторые выходят в воскресенье за свежими круассанами в пижаме, — маленькое воскресное отступление от нормы будней. Спортивный костюм, как известно, долгое время носили любители футбола и регби, в нем валялись на диване, грызли орешки и попивали пивко. Такая минимальная солидарность с игроками, которые носились по полю. Приятно чувствовать себя вольготно, но цивилизации от такой расслабленности толку нет. И вероятно, в ближайшие годы наступит мощная реакция на такую расхлябанность в виде ужесточения условностей, увлечения дендизмом, увеличения спроса на шикарную одежду, чтобы компенсировать повальную халатность.

Глава 12. Дезертирство из современности

Как не вспомнить, наблюдая наши беды, одно малоизвестное литературное течение XIX века, которое отвергало как пафос романтиков, так и консерватизм элит! Вскоре после Французской революции в Европе столкнулись два лагеря: с одной стороны — коммерсанты и предприниматели, — они работали, наживали богатство и во всем руководствовались строгим расчетом. С другой — бунтари, в свою очередь, делившиеся на богему и революционеров, те и другие восставали против новых капиталистических порядков, на дух не выносили посредственность буржуазии и ее деспотичные нормы. У анархистов, республиканцев, социалистов протест носил политический характер, у художников, больших и малых, — эстетический. Но, помимо этих двух, был еще немногочисленный третий лагерь