Тут слева от себя я услышал тяжелое дыхание, поднял голову и увидел, что пёс стоит рядом и наблюдает за моими действиями. Он ткнул меня своим носом в висок, и я почувствовал его горячее дыхание и влагу от носа. Я произнес первое, что взбрело на ум, закрыв при этом глаза: «Весь мир идёт на меня войной, и твой пёс вызывает меня на бой». Я открыл глаза и увидел улыбающуюся, с покрасневшим лицом и какой-то — сквозь улыбку — пытливостью Тому. «Испугался? Да? Он у меня добрый и ласковый». Тома погладила пса по голове, потрепала его за ухо и сказала ему повелительно: «Иди на место! — указав рукой в сторону коридора. — Ну что, альпинист мой, вершину тебе не взять, и не придётся лезть вверх по отвесным выступам. Все-таки интересно, что ты со мной делать будешь. Раздевайся, не стесняйся, будь как дома, иди в ванную, а я постель постелю, пока ты там полоскаться будешь».

Только в постели коротышка «сын» может рассчитывать победить великаншу» мать», хотя, как мы помним, в предшествующем эпизоде получилось прямо противоположное. Рассказчик не хочет остаться в её памяти «маленьким жалким человечком», и ему нужно «сыграть свою роль до конца», «изобразить страсть», «захватить и потрясти». Нужно ему, как заметили внимательные читатели, и «фантазировать».

И в настоящей фантазии наш рассказчик идёт очень далеко. Он не только находит способы подчинить себе (пусть временно) превосходящую его физически женщину, но и побеждает своего сказочно мифологического «соперника» — стерегущего её гигантского пса. Его появление во время начинающихся любовных игр он закономерно воспринимает как вызов, брошенный ему миром. Муханкин-писатель осознанно и умело обращается к символике, которая в тексте другого, профессионального автора подталкивала бы критиков к интерпретациям и различным толкованиям.

Не ограничиваясь введением символического персонажа, наш автор разрывает эпизод ярко выписанным символическим сном.

…Среди тишины черной ночи слышатся странные звуки, потрескивание, шелест бумаг. Холодно и слякотно. Клубы дыма то окутывают меня, то расходятся и исчезают, и свет в ночи, неизвестно откуда появляющийся, — то яркий, то еле различимый, издалека как-то мигающий. Глубокая яма вокруг свалки мусора, покореженный металл, гниющие ветки деревьев, рваный целлофан из-под чего-то чем-то придавлен к земле, и куски его шевелятся под дуновением ветра. Становится страшно и жутко на душе, мне нужно выбраться из этого дерьма. Я блуждаю и не могу найти выход, цепляюсь за что-то ногами, падаю, ощущение боли, злюсь. С трудом выбираюсь на поверхность, не понимаю, где нахожусь. Какие-то частные дома, заборы, улица. Да, война, выживают крысы, они будут жить после нас. А, вон они, ползут по своим норам, как люди стали, на задних лапах ходят, попрятали свои хвосты под одежды. У, крысы позорные, сейчас я тебя рубану… Подбираю с земли что-то ледяное, бегу за идущей крысой. Удар по шее, крыса падает и издает пронзительный писк. Убегаю, опять какие-то дебри, ямы, строения. Куда-то падаю и лежу, вставать не хочется, подташнивает слегка. Вас много, а я один. Голыми руками — лапами своими — не возьмете. Встаю и куда-то иду. Дорога, какая-то машина, свет фар. Я убегаю, но меня кто-то догоняет и сбивает с ног. Какие-то крики, ругань, и чьи-то ноги бьют меня, и уже они не одни, их иного, и все сильнее вбивают они меня в грязь. Я притворился, что потерял сознание, меня за шиворот волокут куда-то и бросают в пропасть, и я лечу вниз в бездну. Страх, ужас, я кричу, не знаю, за что бы зацепиться, и понимаю, что это все, конец, смерть.

Страшный сон о людях-крысах, развивающий человеконенавистническую внутреннюю установку рассказчика, уже очерченную в приведенном ранее сновидении, относится к лучшим по качеству письма эпизодам в муханкинских «Мемуарах». Мы видим, что он воспринимает свою жизнь как непрекращающуюся войну со всем и со всеми. С высоты последующего опыта, приведшего его в следственный изолятор, рассказчик уже понимает тщетность и бренность этой борьбы, и с мастерством опытного беллетриста вводит в свой текст пророческое предвидение неизбежности собственного поражения. Хотя учтем, что испытываемый им страх, страх перед неизбежной смертью, конечно же, совершенно искренний и непритворный. Автор стремится передать нам во всех мыслимых нюансах глубину этого страха, надеясь вопреки всему, что «люди-крысы», проникнувшись несвойственным им состраданием, взглянут на мир его глазами и пощадят его.

Но надеяться, конечно же, не на что, и в написан ном примерно в то же время стихотворении Муханкин недвусмысленно говорит об этом:

И жизнь моя убогая, растворяясь в ночи,

Больная и усталая, на веки замолчит.

А у толпы, народа зло ликует сердце.

Торжество, радость, праздник…

Да, убит тот подлец.

А холодный мертвец прахом стал,

И в желудке земном не один растворяется он…

Все в порядке вещей, и во все времена

Толпа в убийстве своем наслажденье имела.

Вы ж, ликуя, убили в безумстве лишь тело

Мое, а душа в небеса улетела.

А вся нечисть, моя боль, усталость и скорбь извернулись

И в вас незаметно вселились.

И нахмурилось небо, сверху глядя на вас,

И земля неприветливой стала.

Вы кого-то убили сейчас

И кого-то убьете потом,

И для вас будет этого мало.

Не оплачет меня ни отец, ни мать,

Лишь дожди в землю слезы уронят,

А ветра панихидную песню споют

Над тем местом, где труп мой зароют.

Но вернемся к «великанше» Тамаре.

Я дернулся, жадно вдыхая в себя воздух, сел спиной к стене и поджал под себя ноги. Глаза у меня, как у мороженого судака, сердце вырывалось из груди. Еще раз я набрал полные легкие воздуха. Ух ты, зараза, и приснится же такое! Не к добру такие сны, что-то со мной случится. Что ж это может быть? Знать бы все наперед, а то одна неизвестность. А может, уже нервы сдают? Наверное, нервы. Нужно выпить, а то что-то зубы цокают друг о друга. Тихонько перелез через спящую Тому, взял со стола бутылку с водкой. Понапридумывают всяких «Распутиных» — мигают они или не подмигивают, водка она и в Африке водка. Отлив часть содержимого из бутылки, я задержал дыхание, ожидая, пока жидкость