Фима благосклонно помахал рукой.
– А нельзя ли для поднятия градуса интеллектуальной свободы, – он скосил глаза на столик, который благодаря хозяйственному Солженицыну напоминал цветной разворот из книги «О вкусной и здоровой пище» 1952 года издания с цитатой-предисловием от товарища Сталина.
Трижды Герой Соцтруда печально проследил за взглядом абстракциониста и схватился за голову:
– Пойду хотя бы картошку поставлю…
– Вы, кстати, не еврей, – крикнул ему вслед Фима.
– Увы, нет, – ответил уже из кухни отец водородной бомбы.
– Странно, – удивился Фима, – кто бы мог подумать… Такой умный…
– А вы? – прямо спросил инженер человеческих душ, указав пальцем на Фиму. К Моисею Соломоновичу у него такого вопроса, естественно, возникнуть не могло.
– Мы остзейские, обрусевшие и православные, – ответил коммунист Финкельштейн. – Приготовились! По нашей традиции, начнем с застольной, – и без спроса полез в сервант за хрустальными бокалами.
Начали, тоже по традиции, с водки. Фима мгновенным движением сорвал жестяную накладку с горлышка бутылки, прозванную в народе бескозыркой. После чего разлил в четыре бокала грамм по пятьдесят. Писатель открыл импортную банку с сардинами специальным ключом, приклеенным сверху. Моня и Фима внимательно наблюдали за этим небывалым действием.
– Вот гады, – сказал чекист.
– За это и выпьем, – изменил национальный порядок тостов писатель.
Махнули. Ловко подцепив сардину за хвост и задрав бороду, Александр Исаевич проглотил рыбешку и облизал кончики пальцев. Моня понюхал открытую коробку конфет. Фима ограничился запахом обшлага собственного пиджака.
На кухне что-то загрохотало.
– Трудно без жены, – заметил писатель.
Фима разлил по второй. Поднял бокал и произнес что-то вроде тоста, закончив традиционным «лехаим!», после чего перекрестился и выпил.
– Двести лет вместе даром не проходят, – заметил Фима.
– Гениально, – воскликнул Александр Исаевич.
Возникла пауза. Все слушали, как на кухне продолжает что-то падать.
Моня поделился только что полученной информацией:
– Скоро суд над ребятами, которые вышли на Красную площадь, протестуя против ввода войск в Чехословакию.
– Много народу вышло? – деловито спросил Фима, разливая оставшуюся водку и все время задирая бутылку и проверяя, чтобы вышло всем поровну.
– Восемь человек.
– Сколько среди них инородцев? – спросил писатель.
– Не считал, похоже, половина.
– Беда в том, – заметил писатель, – что в русском революционном движении всегда было много евреев…
– А вас не смущает, что в Америке в баскетбол играет слишком много негров? – вдруг вскипел Моня.
– У каждого своя профессия, – подвел итог Фима.
Тут появился с кастрюлей академик.
– Чистить не стал, – объявил он, – давайте, как у костра, на привале… А о чем спор? Выпить товарищу не нальете?
– Уже налито, – сказал Фима. Потом хлопнул себя по лбу. – Я же таксиста не отпустил! Стоит же во дворе, бедолага! Кстати, я его за водкой отправлю. Как старший по званию.
Оставшаяся троица, обжигаясь, сосредоточенно чистила картошку в мундире на расстеленных газетах.
Спустя пару часов, так и не добравшись до дискуссии по поводу своих «Размышлений…», академик спал на диване, подогнув ноги и по-детски сложив руки под щекой. Очки он не снял, но они были на лбу. Напротив в кресле, вытянув длинные ноги, тихо похрапывал Моня. Бодрствовали только Солженицын и Фима.
Александр Исаевич мерил шагами сахаровскую гостиную, как тюремную камеру, отставив в сторону стул, на котором висел пиджак хозяина с геройскими звездами. Не обращая внимания на спящих, он темпераментно рассуждал высоким, почти пронзительным голосом. Фима, сморщившись, понюхал содержимое бутылки, приготовленной отсутствующей Клавдией Алексеевной.
– Не дыша можно, – сообщил он.
– Наливайте, – махнул рукой инженер человеческих душ. На ходу он взял протянутый бокал и тоже понюхал.
– Что-то вроде полыни, чеснока и рыбьего жира, – сообщил он Фиме.
– А спирт есть?
– Немного, но есть.
– Тогда, – продолжая дискуссию, Фима поднял палец свободной руки, – вот что я тебе скажу, Александр. Ты человек молодой, а я уже пожил на этом свете, и если сделать вывод из твоего выступления, то Каплан специально в Ленина промахнулась!
Этот спор они продолжили и дальше.
Утром Фима пригласил всю компанию в шашлычную. Академик отказался. Он единственный, кто торопился на службу.
Заветная троица высадилась из такси на углу улицы Герцена и Тверского бульвара, рядом с огороженной деревянными щитами площадкой, на которой начиналось строительство нового здания ТАСС. Напротив с опущенными руками стоял памятник Тимирязеву. Фима закурил.
– Был бы с нами Андрей Дмитриевич, – заметил он, – можно было бы загадать желание…
– Это в каком смысле? – поинтересовался писатель.
– Да в том, что мы бы оказались между двумя академиками…
– А кто из нас второй?
– Вы даже не представляете, – вставил реплику Моня, зная друга детства.
Фима кивнул на памятник, который производил впечатление писающего мужчины.
– У вас острый глаз, Алоиз Алоизович, – определил писатель.
– Наш Маннекен-Пис, – гордо сообщил ему почетный чекист.
– Откуда вы знаете про брюссельский фонтанчик? – удивился писатель.
– Был там пару раз проездом, еще до войны, – скромно заметил Фима.
– Невероятно, – резюмировал будущий нобелевский лауреат.
Довольный Фима стрельнул недокуренной сигаретой. Рассыпая искры, она описала дугу и упала за воротник плаща парня, который рядом безучастно рассматривал памятник. У парня даже выражение лица не изменилось. Но спустя секунд пять он прижался к фонарному столбу и потерся об него спиной.
– Молодец! – незаметно от друзей отчеканил Фима, проходя мимо. – Отмечу в рапорте!
– Служу Советскому Союзу! – беззвучно ответил парень, от которого теперь пахло подгоревшей едой.
Троица за разговорами перешла улицу, направляясь к кинотеатру повторного фильма, рядом с которым располагалась небольшая шашлычная. Чуть поодаль, ближе к Театру Маяковского, две крупногабаритные официантки били, скорее всего, пытавшегося сбежать посетителя. Обе дамы были в форменных платьях с белыми кружевными фартучками и традиционными накрахмаленными кокошниками на крашеных кудрях, сохранивших форму бумажных бигуди. Выглядели они как сестры-близнецы. Одна, заломив мужичку руки, прижала его спину к мощной груди, а он покорно висел в ее объятиях, склонив голову перед неизбежной судьбой. Судьба являла собой пластиковый поднос, которым вторая необъятная валькирия била мужичка по голове.
Троица остановилась у дверей шашлычной поглядеть на публичную экзекуцию.
– Вот она, точная картина судьбы русского человека, – вздохнул писатель.
– Но бабы же не гойки, а наши, – возразил Фима, явно не забывший вчерашнего спора.
– И не представительницы проклятого Запада, – скромно заметил Моня.
Солженицын в ответ только тяжело вздохнул, что означало: «много вы понимаете».
Тем временем публичная казнь продолжалась. Чем сильнее был замах у карающей тетки, тем легче отскакивал легкий поднос от головы приговоренного. К тому же на нее была натянута видавшая виды кроличья ушанка.
У распятого мужичка на помятом лице даже появилась всепрощающая блаженная улыбка святого. Несмотря на прохладный осенний день, бьющая взмокла, да и силы ее были небезграничны.
Фима пронзительно засвистел в три пальца. С грохотом поднялись сидевшие вокруг и на Тимирязеве голуби. Держащая отбросила мужичка метров на десять, и обе, переваливаясь, прошли на рабочее место с чувством выполненного долга.
Через пятнадцать минут одна из них подошла к голубому пластмассовому столику, за которым устроились представители идеального среза советской интеллигенции: ученый, писатель и чекист.
– Что? – спросила служащая общепита.
– Шашлыки, – начал Фима.
– Понятно, что шашлыки. Что пить будете?
– Боржоми есть? – спросил Моня.
Официантка в ответ фыркнула, без слов подтверждая глупость заданного вопроса.
– Шестьсот грамм! – быстро сориентировался Моня. – Александр Исаевич, присоединитесь?
– Не имею права портить компанию…
– Маня, два графина, – закричала официантка в сторону стойки, где хозяйским взглядом окидывала зал ее напарница по скорому и праведному
