– Никита Сергеевич! Много чести тратить время на этих Майских, у нас еще полвыставки впереди. А с ними есть кому разобраться.

– Да, да, – послушно отозвался Хрущев, – надо всем пенделя дать. А с вами, товарищ, – обратился он к Моне, – я думаю, разберется ваша партийная организация. У нас сейчас не прежние времена, а то бы сразу отправили из Манежа на Колыму. Спасибо скажите двадцатому съезду!

Греческий хор, уходя: «Спасибо, спасибо…»

– И что теперь будет? – спросил Моня. Они шли от Манежа вдоль решетки Александровского сада к Красной площади.

– Ничего, – ответил насупленный Фима. – Обосрутся Хрущеву докладывать, что он орал на знаменитого ракетчика. Значит, сказал «мазня»?

– Мазня, – не жалея друга, подтвердил Моня. – Кстати, ты хоть раз на полевом стане был?

– Был, не был, какая разница… Главное, как я его себе представляю. Иванов тоже явление Христа народу не застал. Ты и его обвинять будешь?

Они уже шагали по Красной площади. Длинный худой Моня и невысокий крепыш Фима.

– Иванова не буду. Но ты же Финкельштейн.

– Я Майский!

– На ком женился?

– Ни на ком. Это мой творческий псевдоним.

– Как у него? – Моня кивнул на мавзолей, мимо которого они проходили.

– Что-то я никакую Лену не припоминаю, – задумчиво сказал Фима. – По-настоящему он должен быть Иннин. Я же помню, как он рыдал на похоронах Арманд…

– Какой Арманд?

Фима безнадежно махнул рукой.

Моня остановился напротив мавзолея.

– Фима, представляешь, что здесь была бы надпись «Иннин»?

Фима прищурился.

– Было бы лучше. Графичнее.

Как раз тогда, когда Моня и Фима стояли перед мавзолеем, Хрущев, пыхтя, у задних ворот Манежа усаживался в черный неуклюжий ЗИЛ-111, произведенный вручную только для членов президиума ЦК с мощным аналогом американского двигателя.

– Анастас, садись ко мне! – приказал он.

Микоян покорно вылез из соседнего ЗИЛа и пересел к Хрущеву.

– Холодно, – заметил он.

– Зима, – наставительно отозвался Хрущев.

– На Ленгоры, – велел он адъютанту и, обращаясь к попутчику, сказал: – Нина Петровна борщ сварила с пампушками, настоящий, украинский, давай ко мне обедать…

– Конечно, Никита, неудобно только с пустыми руками в дом…

– Ты эти свои кавказские штучки брось, не к теще на блины зову. Рюмку выпьем, и за работу! Ты другое мне скажи, почему все эти абстракционисты, – это слово Хрущев осилил с третьего раза, – евреи?.. Ты посмотри: Фальк, Майский, Левинсон какой-то… Что их всех туда тянет? Что их не устраивает настоящее искусство? Репин, Суриков, Левитан, а?..

– Левитан тоже еврей, – грустно заметил Микоян. – А Левинсона я тоже помню с тридцатых. Не знаю, как он попал в Манеж, но он не художник.

Эпизод 34

Сентябрь 1968 года

Москва, ленинский проспект и шашлычная у Никитских ворот

На одной стороне проспекта, той, что слева, если двигаться от Калужской заставы, как принято говорить, в сторону области, в конце сороковых пленные немцы выстроили качественные жилые многоэтажные дома. Без сталинской помпезности, но все же с некоторым украшением фасадов. Квартиры в этих домах предназначались академической интеллигенции. Сама Академия наук СССР своим главным зданием расположилась на другой стороне проспекта. Можно было подумать, что академики и членкоры каждое утро ходят туда на работу и такое местоположение им сильно облегчает жизнь.

Зато благодаря высоконаучным жильцам, пусть даже с редким разбавлением пролетариатом, дворы в этих домах были чистые, «козла» на сколоченных под деревьями столах никто не забивал, а чтобы ночью распевать под окнами – боже упаси.

В тот час, когда обычные жители столицы уже видят первые сны, в один из таких дворов бесшумно вошел коренастый и кривоногий пожилой мужчина в велюровой гэдээровской шляпе с цветным перышком на ленте, в солдатском бушлате, из-под которого выглядывала белая сорочка.

Несмотря на то что сентябрьские ночи были уже, можно сказать, зябкие, широкие брюки вошедшего скрывали летние сандалии. Во двор на Ленинском вошел чекист-абстракционист, в девичестве Фима Финкельштейн.

Стояла почти абсолютная ночная тишина, тем не менее Фиму что-то насторожило. Он встал за ствол крепкого тополя и стал пристально оглядывать по секторам пустой двор. Парочку непроизвольно качнувшихся кустов по разным его сторонам острый глаз старого разведчика обнаружил довольно быстро. Стараясь не выходить на открытое пространство, Фима зашел в тыл к ближайшей засаде, моментально придавив стальной рукой горло и тут же зажав ладонью рот наблюдателя. Другой рукой он быстро ощупал «пленного», вытащив у него из-под брючного ремня «макарова».

В это время хлопнула дверь подъезда прямо напротив двух застывших оперативников – бывшего и настоящего. В телогрейке, накинутой на гарусовый темно-синий спортивный костюм с надписью на груди «СССР», в лыжной шапочке на улицу вышел Моня. На плече он держал «Спидолу», прижав к ней ухо. Моня передвигался по замысловатой траектории, явно ища точку, где приемник лучше всего ловит нужную волну. Точка оказалась в паре метров от почти скульптурной группы «Лаокоон с единственным сыном». Усевшись на скамеечку, Моня целиком был погружен в передачу «Немецкой волны» об операции стран Варшавского договора в Чехословакии.

Фима чуть ослабил хватку.

– Пикнешь, сука, удавлю сразу!

Пленник покорно закивал.

– Фамилия, звание, подразделение…

– Младший лейтенант Пустоходов, восьмая группа наружного наблюдения Девятого главного управления.

– Задание?

– Наблюдение за объектом, – и Пустоходов попытался кивком указать на Моню.

Фима ловко раскрыл перед придушенным младшим лейтенантом удостоверение, на котором в темноте ничего прочесть было невозможно. Но предъявление ксивы было так привычно и понятно, что наблюдатель перестал елозить ногами по земле и даже слегка обмяк.

– Слушай команду старшего по званию. Оперативное расположение не покидать. В рапорте меня не указывать, а чтобы не дурил, твой пугач останется пока у меня. За потерю личного оружия знаешь, что бывает?

Захваченный младший лейтенант обреченно закивал.

– Выводы наблюдения.

– Получает инструкцию по радио.

– Ясно. Жди, когда выйдут на связь.

После чего Фима, проделав таинственный маршрут по большой дуге, зашел в тыл к другим подозрительным кустам. Там он обнаружил капитан-лейтенанта в отставке Арона Файбисовича, который в углу двора из цейсовского бинокля изучал собственного двоюродного дядю.

Моня, прильнувший к «Спидоле», как тетерев на токовище, ничего не слышал и не замечал вокруг.

– Видно хорошо? – шепотом поинтересовался подкравшийся к Арону Фима.

Капитан-лейтенант в запасе уронил бинокль и зачем-то поднял руки.

– Не понял, – удивился Фима. – Ты чего, сдаваться сюда пришел? Я спрашиваю: деньги Нобеля отсюда видно хорошо?

– Ой, дядя Фима, а я думал, комитет меня накрыл, – не оборачиваясь, простонал Файбисович-младший.

– А я кто? – еще больше удивился почетный чекист. – Я что, «Заготзерно»?

– Ну, вы все-таки еврей!

– Так это еще хуже. Мне выслуживаться надо. Быть умнее остальных, быть преданнее, чем все вместе взятые…

– Ой, дядя Фима, не смешите. Помогите лучше, сам Бог мне вас послал!

– Ты откуда меня срисовал? Мы вроде не пересекались.

– По почерку. Мне про вас, дядя Фима, тетки до сих пор байки рассказывают. Уши уже прожужжали.

– Ладно, – смилостивился Фима. – Руки опусти и можешь повернуться. Уши беречь надо. Ты какого хера здесь околачиваешься? Тебе же запретили рядом появляться. И адресок дяди у тебя откуда?

– Так я тогда, в шестьдесят втором, сразу уехал, но со сменщиком договорился, чтобы он за Моисеем Соломоновичем приглядывал. Так, на всякий случай. Он и засек, что дядя Моня переезжает. А потом и нарыл, что дядька действительно важная шишка… Да я тут совсем по другому делу…

Висящий над дорожкой уличный фонарь, слегка качаясь, высвечивал со странными тенями медальный профиль капитан-лейтенанта в запасе. Чтобы Моня, сидящий на лавочке в двадцати метрах от них, не расслышал этой пламенной речи, племянник произносил ее сиплым шепотом. Сцена напоминала эпизод из фильмов ужасов,