Ознакомительная версия. Доступно 26 страниц из 142
протяжении создавало фон действия, влияя на формирование стиля, но повороты сюжета определяла личная ориентация героя. Теперь открытое время, наращивая силу, становится смыслообразующим компонентом. Вот почему делается выбор эпической музы. И понадобилось новое вступление в концовке седьмой главы — для второй половины романа (по первому замыслу), или для последней трети (по «болдинскому» оглавлению), или, в ином композиционном построении, для завершения печатного текста. Эмоциональное напряжение героя остается значительным и значимым, но возрастает сюжетообразующая роль обстоятельств.Об этом надо будет сказать особо, а пока заметим: выдвижение эпической музы на опорную роль художественно подкрепляется очередным композиционным кольцом — «сдвинутое» вступление в концовке седьмой главы прогнозируется в начале шестой главы: «Вперед, вперед, моя исторья!». (Это и реальное сюжетное начало главы «Поединок» в четвертой строфе; первые три строфы дописывают ставшие злосчастными «Именины»). «Моя история» сулит Большую историю концовки романа.
О жанровой разновидности «Евгения Онегина»
Поскольку «Евгений Онегин», при всех оговорках и уточнениях, все-таки роман, возникает еще один аспект изучения. Роман — форма чрезвычайно емкая, поэтому выделяется много жанровых разновидностей. Шире распространен взгляд, что «Онегин» кладет начало активному и плодотворному для русской литературы социально-психологическому роману, далеко продвинувшемуся в прозе. Но исследователям хочется чего-то новенького! С. А. Фомичев выдвигает такую гипотезу: «Евгений Онегин» был задуман как роман-путешествие — потому что «в роде Дон-Жуана…»[150]. Цитируемая пушкинская фраза — из первого сообщения о новой работе (из письма Вяземскому 4 ноября 1823 года, где дано и жанровое определение).
К любой пушкинской фразе нужно относиться всерьез. «Онегин» начат еще под впечатлением байроновских творений, где сталкиваются типологически контрастные персонажи, где избираются ситуации, экзотические в глазах читателя. Но учтем: байроновский «Дон-Жуан» — роман в стихах и как роман — произведение емкое. Сюжет определен скитанием героя, но в произведении множество и других компонентов: не к ним ли относится пушкинская аналогия? Еще учтем, что через два года поэт, в полемике с Бестужевым по поводу опубликованной первой главы, заявляет категорично: в «Дон-Жуане» «ничего нет общего с „Онегиным“». С. А. Фомичев этот факт помечает, но неколебимо стоит на своем: если Пушкин мечтал о часе своей свободы, а Онегин был готов совместно «увидеть чуждые страны», то вот он, первоначальный план! Исследователь книжку посвящает движению замысла, но никакого движения не показывает: «После возвращения из ссылки Пушкин предпринимает постоянные, но безуспешные попытки выехать за границу…» (с. 100), причем личных причин для этого как будто и не было — захотелось уточнить маршрут путешествия Онегина. С сожалением констатируется: «Романа „в роде Дон-Жуана“ роковым <!> образом не получалось: путь русскому поэту на Запад был закрыт, хотя мысль о путешествии в то время по-прежнему его волновала» (с. 104). Странной получается творческая история «Евгения Онегина» в трактовке С. А. Фомичева: мечталось все время об одном, а между делом написалось (помимо воли автора?) совсем о другом!
Роман-путешествие противопоказан структуре «Евгения Онегина». Путешествие стало бы парным, где автор и герой мешали бы друг другу, тем более и потому, что образ автора создавался на автобиографической основе.
На реальное движение замысла указал С. Г. Бочаров: «в ходе работы над „Онегиным“ происходила переориентация с Байронова „Дон-Жуана“ как первоначальный опорный образец на „Адольфа“, что отразилось в знаменитой характеристике „современного человека“ в 7-й главе…»[151].
Своеобразие жанра «Евгения Онегина» проще определять (логичнее с этого начинать) через характеристику эпических и лирических компонентов. Но надо учитывать и то, что в произведении эти слагаемые существуют не автономно, лишь чередуясь друг с другом: соединяясь и взаимодействуя, контрастные начала создают своеобразное третье.
Пояснить это явление хотелось бы такой аналогией. В романе Джека Лондона «Мартин Иден» герой, впервые попавший в аристократический особняк, с удивлением рассматривает живописную картину: смотрит вблизи — видны лишь беспорядочные мазки краски, а на расстоянии они сливаются, обретая картинную предметность. Но так происходит и с «Онегиным», даже если взять нечто конкретное, для примера — конструктивную основу. Несомненно, она романная, сюжетная. Но посмотрим на нее же вблизи — увидим, что она пористая: это детали соединены по законам поэтической речи, без внешней переходной пластики.
Важное обстоятельство подчеркнул Ю. Н. Чумаков: поэт «не просто написал роман в стихах, но вынес жанр в подзаголовок: роман должен читаться, как читается лирическое стихотворение, и эта ориентировка читателей… составляет всю „изюминку“ восприятия текста»[152]. Но тут же следует добавление: «Сказанное не означает, что читателям запрещается переживать за Евгения и Татьяну как за живых людей, равно как и обсуждать их коллизии и перипетии. Это всегда было, есть и будет. Однако надо помнить, что при этом ситуация романа, пройдя через несколько незаметных для сознания интеллектуальных операций, уже переведена из поэтического мира стихов в мир жизненных реалий и конфликтов. В результате подобной транспозиции, внутреннего перевода из одной реальности в другую, стихотворное осуществление „Онегина“ как бы вычеркивается, не оставаясь даже фоном» (с. 7). Отсюда следует: «Евгений Онегин» — произведение не для однократного прочтения. Тут и многоаспектность проблематики. Тут и неисчислимое количество элементов поэтики. Когда-то интересно рассматривать компоненты крупно, порознь. Не менее интересно наблюдать синтез.
В. А. Недзвецкий хорошо вписывает пушкинский роман в литературный процесс, показывая, что «Онегин» наследует не прозаической, а поэтической традиции. Опыт мировой литературы убеждает, что «художественное прозаическое слово, в том числе романное, не предшествует стихотворной художественной речи, но зарождается в ее лоне, на основе уже содержащихся в ней разнородных семантических потенций и тенденций»[153]. Еще скромнее опыт прозаической художественной русской литературы. «Предшествовавший „Онегину“ прозаический русский роман (А. Измайлов, Б. Т. Нарежный)… не удовлетворял собственно эстетическим требованиям, так как его авторы, в своей основе просветители и рационалисты, видели в нем прежде всего „нравоучение“, а не явление словесного искусства. В то же время русская поэтическая речь насчитывала ко времени „Онегина“ столетие своего развития, была многожанровой и разностилевой. Это давало ей возможность преобразовывать ее с учетом тех изобразительно-выразительных задач, которые диктовались и новизной главных лиц пушкинского произведения…, и обыкновенно-прозаическим характером действительности в целом» (с. 6).
Исследователь видит сложность рассматриваемого явления («…„Евгений Онегин“, написанный не в прозе, но в стихах, оказался своеобразным жанровым оксюмороном…»), но делает и четкий вывод: «Быть может, „Онегин“ вообще не роман, но, как полагали некоторые исследователи, некий лиро-эпический гибрид? Однако в нем есть по меньшей мере три силы, образующие именно роман, а не эпическую или лирическую поэму: его центральные персонажи — Онегин и Татьяна, предмет изображения и характер действия» (с. 3). Жанровое определение пушкинского произведения я разделяю; к суждениям о героях еще придется вернуться.
Теперь мы обратимся к наиболее динамичным компонентам произведения.
Ознакомительная версия. Доступно 26 страниц из 142
