Проблема не в том, что чуть ли не всякую строчку можно поменять местами с любой другой, а в том, что при этом практически ничего не меняется и все ко всему подходит.

Вот только свинчивать-развинчивать, как детский конструктор, можно лишь детали неживых механизмов.

А мы-то, вроде, говорим о живой поэзии…

«Вопросы литературы», 2007, № 3

Золотая соска

Вопрос, обычно задаваемый разного рода литературными обозревателями «что нового в поэзии?» – сам по себе не глуп. Глупость – ответ, который при этом ожидается.

А ожидают всегда – новое имя. Будто поэты, как воробьи, родятся каждый год.

Движение литературы представляется им чем-то вроде спортивного сезона, где всякий раз вспыхивают и угасают звезды. Ну как во времена моей юности на смену хоккейной тройке Локтев – Альметьев – Александров пришла тройка Фирсова, а потом Харламова – или, если брать теперешний модный теннис, за Кафельниковым вознесся Сафин, а там и Давиденко заблистал.

Поэты рождаются на свет реже хоккеистов, а живут дольше. Действительным событием в поэзии становится новое стихотворение отнюдь не вчера появившегося поэта Ч., или напечатанная в журнале подборка всем известного поэта С., или книга уж вовсе не молодой поэтессы Л. А изредка возникающее новое имя – лишь обещание того же в будущем.

Но спортивный подход, очевидно, возобладал – и среди ограниченно широких читательских масс, тусующихся на разных поэтических «марафонах» и «чемпионатах», и среди подвизающихся на литературной ниве газетчиков, и среди чиновников-спонсоров-меценатов. Все заняты поисками «олимпийского резерва». И если вдруг склоняются поддержать некий поэтический проект, то: «Знаете, пусть это будет что-нибудь… ну, молодые поэты, что ли… новые, знаете ли, имена».

И это не от отсутствия воображения. И не от отеческой беззаветной любви к подрастающим литературным силам. Это – от моды.

От моды, возникшей отнюдь не в литературе, но добравшейся наконец и до нее из совсем, казалось, далеких областей нашей кризисной цивилизации – из тех отраслей бизнеса, которые начинаются с корня «масс».

Любое массовое производство обожает молодежь. Ведь это она готова без оглядки каждый год менять узкие брючки на широкие, гоняться за новой записью срочно возведенной в культ «группы» и слушать, открыв рот, очередного политического оракула – куда до нее джентльмену, двадцать лет не снимающему свой твидовый пиджак с замшевыми заплатами на локтях, слушающему пластинки с записями чуть ли не довоенной поры и всякий раз голосующему за консерваторов! А чтобы и джентльмена приохотить, надо, чтоб он почувствовал себя молокососом – чтобы захотел почувствовать. Чтоб молодился, напяливал майку с идиотским лозунгом, стыдился отстать от «веяний» и гонялся за очередным томом сказки, вообще-то, рассчитанной на школьников среднего возраста, которых родители не сумели приучить к серьезному чтению…

Оригинал всегда старше тиражируемой имитации, вот его, расчищая место, и записывают в старье. Ничего удивительного, что при таком повороте дела с ног на голову переворачивается и вся система ценностей: не юнец пытается дотянуться до взрослого, а отмеченный сединами и плешью дядя, мечтая об эликсире вечной молодости, заглядывает в рот юнцу. Так и возник тот самый «современный трусливый культ молодежи», о котором о. Александр Шмеман писал еще в начале 70-х.

Применительно к поэзии и вообще искусству моду эту подкрепляют всегда одними и теми же спекуляциями на тему авангарда столетней давности: вот явились молодые с «чертовским голодом» в животах – и разом отменили все старое!

При этом забывают, что, во-первых, авангард сам оказался явлением довольно консервативным и за последующий век если и развивался, то, скорее, неспешно эволюционируя. А во-вторых, что на деле никого «молодые» с парохода современности так и не посбрасывали: не только Пушкин с Блоком уцелели, но и после футуристов были еще и Ходасевич, и Пастернак, и Бродский. В том числе и – «поздние». А вот «взрослого» Маяковского так и не получилось…

Появления новых поэтов сказанное не отменяет. Они приходят. И это им нелегко дается. Вот только трудности не совсем те, что рисует шаблонное мнение: они не организационного характера.

Напомню приведенную Аллой Марченко в прошлом номере «Ариона»[6] цитату из книги Абраама Моля «Социодинамика культуры»: «Новая идея человека, никому не известного, обладает лишь ограниченной ценностью. У начинающего художника, писателя, ученого нет никаких внешних аргументов в пользу его творения, помимо внутренних достоинств последнего», – и с этим невозможно не согласиться. Но вот дальше уже не столь очевидно: «Проблема неизвестного автора остается нерешенной в современном обществе. Нередко начинающему автору приходится долго и настойчиво добиваться того, чтобы системы, регулирующие потребление культуры, соблаговолили принять продукцию, которую он предлагает им по скромной цене».

Проблема творческого дебюта переводится, таким образом, в область социальную: «общество» ее должно «решить». Видимо, посредством «систем, регулирующих потребление культуры», – наподобие пенсионной, здравоохранения и тому подобного соцобеспечения.

При этом на второй план отодвигается тот простой факт, что «проблема неизвестного автора» это, прежде всего, – его творческая проблема. И дело не в том, что он предлагает свою продукцию «по скромной цене», а в том, что первоначально должен доказать, что эта продукция вообще имеет цену, в смысле – ценность.

В искусстве ничто существующее не упраздняется и вообще не пропадает. В отличие от хлебороба, который всегда предлагает новый хлеб – старый-то давно съели, – художник является во вселенную, уже заполненную множеством состоявшихся произведений искусства: запечатленных в материале художественных миров. Дублировать их (чем занимаются эпигоны) бессмысленно. Чтобы войти, надо предъявить свой собственный мир, разом и отличающийся новизной, и состоятельный. Причем добиться новизны много легче, чем убедительности этой новизны.

В сущности, всякий вновь пришедший поэт навязывает себя времени. Поэзии. Читателю. А первым делом – издателю.

Он должен не только явить новую поэтику, но и заставить ее принять. Написать так, чтобы преодолеть любую инерцию восприятия. Чтобы его – нельзя было не напечатать.

Можно, конечно, посетовать на закоснелых редакторов. Ну да, бывает.

Но то дополнительное, на пределе возможностей творческое усилие, которое требуется от молодого стихотворца на «входе», учит его прыгать выше головы – и делает в конце концов новым поэтом. Точно так же, кстати, как отсутствие необходимости что-либо доказывать низводит заматеревшего мэтра в разряд строчкогонов, чему мы также не раз бывали свидетелями.

Похоже, заботами доброхотов как раз в нашем-то современном обществе проблема начинающего автора именно что решена. И это не радость, а беда.

Чуть ли не у каждого из них годам к двадцати с небольшим не только по книге, но и по премии, а то и по несколько: