поэзия должна мигрировать в язык который остановит насилие

что я знаю о насилии

девяносто четыре

девяносто три

девяносто два

девяносто один

девяносто

восемьдесят девять

восемьдесят восемь

я жила там где насилие

ничем не прикрыто

учительница английского вела уроки в солнечных очках

и когда она улыбалась

разбитые губы начинали блестеть от выступающей сукровицы

восемьдесят семь

я жила там где женщин и девочек насиловали

и это было нормой

восемьдесят шесть

я не знаю как подступиться к тому о чем я хочу говорить сейчас

Травматический эффект подчёркивается тем, что эти места, «где насилие / ничем не прикрыто», — то же пространство детства, любви, бедности, которое честно и любовно описано в других текстах Васякиной, от поэмы «Когда мы жили в Сибири» до трилогии автофикшен-романов «Рана», «Степь» и «Роза».

когда мы жили в сибири у нас не было любви

было одно бесподобное длинное тело на всех

оно тесное и многоротое

всегда было голодным и злым

сейчас мы не живём в сибири

у нас совсем не стало любви

потому что любовь

это маленькая невидимая вещь почти как сибирь или память

Даже в документальной феминистской поэзии личный опыт — опыт наблюдателя, интервьюера, слушающего — оказывается залогом успеха: так происходит, например, в стихах Марии Малиновской, объединённых в цикл «Каймания», — монологах пациентов психиатрических клиник, организованных в мощный нарратив, или в её же поэме «Ямайка», где фоном волнующего путешествия становятся воспоминания о перенесённом сексуализированном и психологическом насилии. Среди поэтесс феминистской волны 2010-х нужно назвать Ирину Котову (р. 1967), Юлию Подлубнову (р. 1980), Дарью Серенко[165] (р. 1993), Лолиту Агамалову (р. 1997).

Гражданская повестка в современной русскоязычной поэзии плотно связана с вопросами гендерной и сексуальной идентичности — вопросами, обсуждение которых в свете законодательства последних лет обрело репрессивные коннотации. Другая заметная проблематика — колониализм и его преодоление: речь не только о непосредственных общественных трендах, но и о культуре и языковой политике. Деколониальная повестка постулируется в практике и теоретических текстах, и довольно часто эффективным приёмом становится многоязычие, подчёркивающее сложность разговора о культурной идентичности, — причём разные языки могут использоваться внутри одного текста. У Динары Расулевой (р. 1987) так происходит с татарским и русским, у Марии Малиновской — с русским и белорусским, у Руфии Дженрбековой (р. 1973) и Ануара Дуйсенбинова (р. 1985) — с русским и казахским:

меня на улице оглядывают — кімсің? четвёрка я.

четвёрочка по Кинси

не понял? что ж, не здесь, гуглден ізде. сегодня знание практически везде

иль имитация, лишь ғаламтор обмана, покрывшая большую часть аспана —

небес, с них начиная вниз и всё до самой жер — земли

и даже кабели под нею погребли

Егана Джаббарова{381}

Деколониальная поэзия может, сохраняя «поэтичность» синтаксиса или ритма, открыто проговаривать политическую травму: «белые люди говорят, что долг — это социальный конструкт, а моя мама — уйгурская женщина, отдавшая меня отцу, думая, / что там мне будет лучше: все / наши родственники её презирают — я знаю их дела» (Рамиль Ниязов-Адылджян; р. 2001). Культурная и национальная идентичность может быть связана одновременно с телесностью и с мотивами семейной памяти — так происходит, например, у Еганы Джаббаровой (р. 1992; её поэзия в этом смысле близка текстам Оксаны Васякиной и родственна автофикциональному жанру):

за привычными очертаниями белого мела,

обозначающего слово «дом», прячется новый запах:

сырости, сладкого теста, машинного масла, редкого табака, холодного

зелёного чая, вонючего тофу, гнилых овощей

скажи мне, пожалуйста, что-нибудь на английском, русском, турецком:

хочу распознать сказанное, расшифровать смысл, не подорваться на

незнании

зной сменяется ливнем, потому что так положено в этом месте,

выходишь, незамедлительно распознаешься как инородное тело,

спотыкаешься о мир, становишься поперёк горла, мимикрируешь под

здание

сколько ни мой обиталище, в нем все равно найдутся ящерицы и пауки:

это их комнаты, напоминание азиатского бога,

то ли хозяйка медной горы подглядывает за сбежавшими, то ли драконы

лижут языками стены и оставляют трещины

ходишь в чёрных туфлях с фениксом с одной стороны и с драконом с

другой, спрашиваешь у местных:

оберегают ли локальные боги нерезидентов страны?

Джаббарова пишет в своей статье о русскоязычной деколониальной поэзии, что её риторическую ситуацию — или драматургическое основание — «можно обозначить как монолог, жаждущий полифонии». Притом что существуют схожие стратегии, перед нами пока ещё оформляющееся движение, в которое поэты приносят свой индивидуальный опыт.

Несмотря на мрачность политического момента и непредсказуемость момента культурного, это многообразие говорит о возможности не просто поэзии, но поэзий на русском языке в XXI веке. Это ещё один уровень разнообразия, накладывающийся на многие другие: именно поразительное разнообразие отличало поэзию на русском языке в последние два века её существования. С современным набором из множества стратегий, идей, тем, стилей она подошла к 2020-м годам. Судя по всему, эти годы изменят её кардинально.

Список литературы

Общие работы по истории и теории русской поэзии

1. Айхенвальд Ю. С. Силуэты русских писателей: В 2 т. — М.: Юрайт, 2024.

2. Баевский В. С. История русской поэзии. 1730–1980: компендиум. — М.: Высшая школа, 1996.

3. Бердинских В. А. История русской поэзии: Модернизм и авангард. — М.: Ломоносовъ, 2013.

4. Бердинских В. А. История советской поэзии. — М.: Ломоносовъ, 2013.

5. Гаспаров М. Л. О русской поэзии: Анализы. Интерпретации. Характеристики. — СПб.: Азбука, 2001.

6. Зайцев В. А. Лекции по истории русской поэзии XX века. — М.: URSS, 2009.

7. Кадмин Н. (Абрамович Н. Я.) История русской поэзии от древней народной поэзии до наших