В романе «Война под крышами» есть строки, которыми в определенном смысле можно объяснить и полуудачу авторов фильма: «Участники событий, конечно, воспринимали и осмысливали происходящее непосредственно и узко; события несли их в своем потоке, и каждому видны были лишь ближайшие волны этого потока, хотя каждый жадно стремился заглянуть как можно дальше». Пока Туров рассказывал о «ближайших волнах потока», которые он видел в детстве сам, своими глазами, он создавал фильмы, волнующие правдой деталей и правдой целого. «Партизаны» требовали иного взгляда на события — более масштабного, зрелого, дальновидного, к которому режиссер, думается, был в эти годы еще не готов. Туров по своей природе лирик и никогда не станет эпиком — так писал в эту пору один из критиков. Писал, как выяснилось, преждевременно, ибо Виктор Тимофеевич все же пришел к эпической форме в «Полесской хронике». Но для этого понадобились годы работы в кино, опыт десяти поставленных картин, собственная житейская умудренность. А тогда было только начало пути, первые удачи и первые поражения, и ощущение исчерпанности материала, и растерянность, и — выбор нового шага… Каким он будет?

Шаги в «сторону»

Если смотреть фильмы Виктора Турова в хронологическом порядке — так, как они появились на экране, наступает ощущение, сходное, вероятно, только с тем, как после артиллерийского обстрела вдруг разом приходит тишина, и где-то высоко в небе раздается пронзительно неожиданная, поначалу невоспринимаемая, песнь какой-нибудь заблудившейся на просторам войны птахи.

Помню свою растерянность на одном просмотре фильмов Турова. Еще в ушах звенел хрипловатый голос Высоцкого, с трагическим надрывом рассказывающий о том, как «друг вчера не вернулся из боя», еще стоял в глазах образ, земли, исполосованной траншеями и воронками — шрамами войны, еще не остыло потрясение от гибели Толи и Лины — двух юных существ, лишенных не только жизни, но даже крохотной ее части — детства,— а с экрана вдруг повеяло сухим, полынным воздухом, вобравшим в себя аромат неяркого среднерусского лета; холодной, таинственной голубизной блеснула вода глубокого омута; необозримой, былинной ширью очаровала земля, от горизонта к горизонту затопленная желтым прибоем цветущей, волнующейся под ветром ржи.

А на экране тем временем идут титры — двухсерийный телевизионный фильм «Жизнь и смерть дворянина Чертопханова» по мотивам «Записок охотника». Сегодня — это одно из бесспорных завоеваний «Беларусьфильма» в экранизации классики и, полагаю, одна из самых тонких и вдохновенных интерпретаций И. С. Тургенева на язык «десятой музы» во всем нашем кинематографе. И все же после крови и пепла, после страданий и смертей, после графической жесткости изображения эта родниковая чистота красок, эта скромная прелесть пейзажей с промытыми дождями далями, эта неизъяснимая, надмирная тишина — все поначалу оглушает. А фамилия Турова в титрах фильма (сценарий А. Тулушева, оператор Э. Садриев) кажется необъяснимой причудой судьбы. Но этот «шаг в сторону» оказался по-своему логичным, даже необходимым и в биографии режиссера, и в ряду картин «Беларусьфильма».

— После «Партизан»,— рассказывает режиссер,— я переживал нелегкое время. Еще и еще раз анализировал фильм, вспоминал съемки, перебирал в памяти эпизоды. Был, наверное, комплекс причин, обусловивших двойственное восприятие картины зрителями и критикой. Во-первых, сказалось, видимо, то, что весь материал романов в два фильма вместить оказалось невозможным (не случайно сейчас на нашей студии собираются снимать 7-серийный телефильм по дилогии Адамовича), а кардинально «перекроить» мы его с автором не решились. Во-вторых, даже то, что было отснято, не влезало в положенный метраж, и от многих важных сцен уже в процессе монтажа пришлось отказаться. Отсюда — швы и рубцы, заметные в фильме даже невооруженному глазу. И, наконец, последнее… Сегодня я понимаю, что мне, вероятно, вовсе не следовало в то время браться за постановку «Партизан», ведь многое из того, что так широко, всесторонне нашло воплощение в романах Адамовича, уже какой-то частью, каким-то краем было затронуто, а значит, и пережито мной в «Через кладбище», «Я родом из детства». Поэтому при работе над «Партизанами» появились самоповторы, многословие. Уже тогда зрело желание резко сменить тему, постараться оторваться от «пуповины», связывающей с прежней жизнью, прежним опытом.

Для «пробы пера» на новом для себя творческом направлении очень хотелось прикоснуться к классике. К счастью, такая возможность представилась: Центральное телевидение предложило снять двухсерийный телевизионный фильм по рассказам из «Записок охотника» И. С. Тургенева. Поначалу приступал к работе с опасениями: все было непривычно, незнакомо. Долго сомневался, прикидывал, перечитывал заново Тургенева. Первоначально предполагалось, что в основу фильма лягут рассказы «Бирюк», «Стучит!», «Певцы», но никак не мог преодолеть чувства, что это «не мое». И лишь наткнувшись на рассказы «Чертопханов и Недопюскин» и «Конец Чертопханова» понял, что обязательно буду снимать фильм.

Что же прельстило Турова в рассказах, явно не самых известных, не самых выигрышных из «Записок охотника»? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно вернуться к фильму…

Итак, волнуется под дыханием ветра рожь, и высокий, горестно протяжный женский голос, то ли в песне, то ли в плаче, о чем-то молит, о чем-то просит, да слов не разобрать. Только одна тоска, одна какая-то неразрешимая мука, с внезапными просветленными всплесками, звенит в этом голосе и тает, растворяется в тихих просторах, в вяжущей тишине, в которой, похоже, остановилось, замерло само время.

Виктор Туров всегда умел создавать атмосферу, возвращать «аромат» давно минувшего времени. В этом фильме, может быть, произошло наиболее гармоничное слияние лирической интонации, которая всегда пронизывает его фильмы, с миром природы, полным глубокой поэзии, с миром тургеневских образов, овеянных неким загадочным флером. Но и этот мир, такой на первый взгляд ясный и умиротворенный, оказывается насквозь конфликтным, его пронизывают токи каких-то грядущих потрясений. Что это будут за потрясения — из фильма, как и из «Записок охотника», неясно, но предощущение взрыва этого обманчиво опасного затишья то и дело возникает в кадре. Вот почему с такой тревожной ноты фильм начался. Вот почему так неровен, а точнее сказать, нервен бег фильма: то он пленяет заторможенными, плавными ритмами, когда долгое экранное время мы можем следить за свободным полетом аистов над бескрайними российскими