слишком доверял подобным суждениям, то теперь, слушая и читая показания десятков молодых офицеров, которых он допрашивал, переменил свое мнение. Теперь он убедился, что поэзия – сила. Притом – немалая. И стал ее бояться. Не дожидаясь конца следствия, приказал: «Из дел вынуть и сжечь все возмутительные стихи», чтобы они паче чаяния через писцов комитета или другим путем не вышли из стен крепости.
В огне погибло великое множество списков стихотворений Пушкина, Рылеева, Языкова и других подчас неизвестных авторов. Стихотворение же Пушкина «Кинжал», написанное на допросе по памяти декабристом П. Ф. Громницким, нельзя было сжечь – на обратной стороне листа имелись важные показания. Тогда председатель Следственного комитета А. И. Татищев густо замарал стихи и пометил: «С высочайшего соизволения вымарал военный министр Татищев».
Хотя у царя не было доказательств, что после «Кинжала» (1821 год) Пушкин продолжает писать «возмутительные стихи», он не доверял поэту. В только что учрежденном Третьем отделении его императорского величества канцелярии имелся донос литератора и шпиона агента С. И. Висковатова, родом псковича: «Прибывшие на сих днях из Псковской губернии достойные вероятия особы удостоверяют, что известный по вольнодумным, вредным и развратным стихотворениям титулярный советник Александр Пушкин, по высочайшему в бозе почившего императора Александра Павловича повелению определенный к надзору местного начальства в имении матери его, состоящем Псковской губернии в Апочецком уезде, и ныне при буйном и развратном поведении открыто проповедует безбожие и неповиновение властям и по получении горестнейшего для всей России известия о кончине государя императора Александра Павловича он, Пушкин, изрыгнул следующие адские слова: „Наконец не стало Тирана, да и род его не долго в живых останется!!“ Мысли и дух Пушкина бессмертны: его не станет в сем мире, но дух, им поселенный, навсегда останется, и последствия мыслей его непременно поздно или рано произведут желаемое действие»[259].
Это было написано в феврале. А летом того же 1826 года до петербургской полиции дошли слухи, привезенные из той же Псковской губернии, что проживающий там стихотворец Пушкин «возбуждает к вольности крестьян».
Первоисточником слухов, по данным петербургской полиции, был приезжавший в начале июня в столицу отставной генерал-майор П. С. Пущин, новоржевский помещик, владелец села Жадрицы.
С генералом П. С. Пущиным Пушкин поддерживал приятельские отношения на юге, в Кишиневе, где тот командовал бригадой в дивизии М. Ф. Орлова, был членом тайного общества, главой масонской ложи «Овидий». В январе 1826 года Пушкин писал Жуковскому: «В Кишиневе я был дружен с майором Раевским, с генералом Пущиным и Орловым».
Вынужденный выйти в отставку в связи с разгромом Кишиневской управы тайного общества, уехав из Кишинева, П. С. Пущин жил сперва в Одессе, а с лета 1824 года поселился в своем родовом имении Жадрицы. После отъезда из Кишинева к деятельности тайного общества отношения не имел, к следствию не привлекался, арестован не был.
Как же объяснить, что бывший приятель стал распространителем злобных слухов?
Неприязненное отношение П. С. Пущина к Пушкину шло, очевидно, еще с кишиневских времен и объяснялось тем, что Пушкин, несмотря на свое приятельство с генералом, по свидетельству другого кишиневского приятеля – И. П. Липранди, «неоднократно подсмеивался над ним». В то время П. С. Пущин постоянно посещал дом своего начальника генерала М. Ф. Орлова, где собирались кишиневские вольнодумцы, – он был одним из них. Злоязычный и благонамеренный Ф. Ф. Вигель, описывая в своих мемуарах кружок М. Ф. Орлова, называет таких его членов, как капитан К. А. Охотников и майор В. Ф. Раевский – людей решительных, убежденных, революционно настроенных, – «изуверами» и «демагогами». О генерале же Пущине говорит как о «домашнем приятеле» хозяина дома, человеке, который «не имел никакого мнения, а приставал всегда к господствующему». «Никогда, бывало, ничего умного не услышишь от него, никогда ничего глупого он не скажет»[260]. Еще один кишиневский приятель Пушкина, В. П. Горчаков, характеризует генерала Пущина как человека образованного, любезного и обязательного в обращении. Создается впечатление, что П. С. Пущин был светским человеком, приятным в обществе, умеренным либералом, революционность которого носила весьма поверхностный характер и не шла дальше застольных разговоров. Вигелю, при всей злобности и пристрастности его характеристик, нельзя отказать в наблюдательности и уме.
Пушкин, со свойственной ему проницательностью, не мог не подметить особенностей характера П. С. Пущина и не принимал его всерьез ни как революционера, ни как масона-просветителя. Отсюда и иронически-шутливое послание к нему, написанное с нарочитым пафосом:
В дыму, в крови, сквозь тучи стрел
Теперь твоя дорога;
Но ты предвидишь свой удел,
Грядущий наш Квирога!..
Уподобить П. С. Пущина одному из двух руководителей недавней испанской революции, известному тогда революционеру Квироге, можно было лишь в шутку, если не в насмешку. И это послание, и постоянное подшучивание Пушкина над генералом вполне могли послужить поводом для обиды, недоброжелательства. И когда по Псковской губернии, как видно из доноса Висковатого, поползли среди помещиков нелепые слухи, дошли они и до Жадриц. А их владелец, изрядно струхнувший после декабрьских событий, приехав в Петербург, пересказал эти слухи петербургским знакомым (именно слухи, ибо предположения о личном общении его с Пушкиным неосновательны). Те передали дальше. Поскольку же повсюду имелись «уши» – дошло и до полиции, затем, по инстанциям, до самого царя.
Царь отнесся к услышанному с полным вниманием.
Еще в мае он издал манифест, в котором говорилось, что в стране распространились слухи, будто бы правительство собирается освободить помещичьих крестьян от крепостной зависимости, а для казенных крестьян отменить платежи. Манифест объявлял эти слухи ложными и под страхом сурового наказания повелевал крестьянам повиноваться помещикам и властям, а распространителей слухов предлагалось незамедлительно предавать суду. Незадолго до этого псковский губернатор разослал по уездам секретный циркуляр, в котором говорилось, что до него дошли известия о распространении в губернии «неблагонамеренными и неблагомыслящими» людьми слухов о вольности крестьян, а также сведения о неповиновении крепостных своим помещикам. Губернатор предписывал полиции ловить распространителей слухов и сурово подавлять малейшие признаки крестьянских волнений. А сами помещики должны были следить за всеми посторонними людьми, которые появляются в их владениях.
Для беспокойства властей были серьезные основания.
С весны 1826 года по всей России начались крестьянские возмущения. Особенно неспокойно было в губерниях, примыкавших к столице. Архивные документы рассказывают о двадцати крестьянских возмущениях в Порховском, Новоржевском, Опочецком и других уездах Псковской губернии. Волнения случались и в непосредственной близости от Михайловского.
Крестьяне отправляли к царю ходоков с жалобами на помещиков, отказывались работать на барщине, прогоняли управителей.
Вот
