[Веранда Плейс, 40]

[Бруклин]

[октябрь, 1931 года]

Дорогой:

Я виделся и разговаривал с […], он позвонил мне в субботу поздно вечером и сказал, что… хотел бы со мной встретиться. Я назначил ему встречу в Гарвардском клубе, встретился с ним в 19:30, мы пошли в питейное заведение выпить, а затем в ресторан, где мы проговорили до 1:30 ночи. Когда я от него ушел, он уже собирался на встречу с Эмили Дэвис.

Думаю, теперь я услышал всю историю. Он показал мне замечательное письмо, которое Кеннет написал ему пару лет назад, назвав список людей, чьей дружбой он дорожил, я упомянут наряду с несколькими другими, включая тебя. Он также показал мне другую сенсационную историю, которую он вырезал из одной из бульварных газет в субботу. Это была масса непристойных слухов и предположений, никаких материальных доказательств, только намеки на «культы обнаженной натуры», «модные артистические колонии», свидания с замужними женщинами и месть со стороны мужа или любовника и так далее.

Совокупный ужас этой истории давит на меня так сильно, что временами доходит почти до физической тошноты. Я понимаю твое беспокойство и желание не упоминать в этой истории имена невинных людей, которых Кеннет мог знать. Но я, черт возьми, не могу понять, почему кто-то из нас должен трусить перед этими гнусными, раздувающими скандалы ублюдками из желтой прессы. Если их криминальная власть настолько полна, что они могут обливать грязью порядочных людей, единственное отношение которых к делу заключается в том, что они знали покойника, то, думаю, нам лучше не беспокоиться о страхе перед общественным мнением, которое проглотит эту грязь, как крючок, леску и грушу.

В одном я теперь убежден – Кеннет умер естественной смертью, его не убили. О других фактах, которые ты и […] рассказали мне, я не знаю, что сказать или подумать, временами я испытывал тошнотворное чувство ужаса или сомнения, но думаю, что эти вещи теперь должны навсегда остаться тайной, похороненной в нашей памяти или стертой нашей верой. Мое последнее мнение по этому вопросу таково: я помню его таким, каким он был, когда мы вместе учились в Гарварде, моим другом, замечательным, прекрасным и блестящим человеком, каким я его считал и считаю. Полагаю, что наши чувства совпадают, и я не знаю причин, по которым мы должны их менять…

[на этом письмо обрывается и оно, очевидно, так и не было отправлено]

Фреду Вулфу

Гарвардский клуб

Нью-Йорк

4 октября 1931 года

Дорогой Фред:

[…] Я отсутствовал несколько дней, но вернулся в четверг вечером: был в горах Катскилл в поместье друзей [Вероятно, Л. Эффингем де Форестс в парке Онтеора]… Когда я вернулся, то прочитал в газете новости, которые меня сильно расстроили. Человек, которого я знал в Гарварде, более того, мы были там самыми близкими друзьями, только что умер. Его тело нашли на кладбище в Коннектикуте, и, по заключению врача, он умер внезапно от острого менингита, но полиция считает, что он был убит: на его шее нашли синяки, а трава вокруг него была вырвана, доктор говорит, что это могло произойти от его собственных конвульсий в предсмертные минуты. Он был блестящим молодым человеком, у него было много друзей, готовых помочь ему, и все верили, что у него большое будущее; но он ничего не сделал для этого. Несколько лет назад мы с ним поссорились в Париже и с тех пор не виделись, хотя год или два назад у меня был шанс помириться , и я сделал это – отнес его пьесу кому-то, кто поставил ее для него. Но пьеса провалилась [Вулф отнес рукопись пьесы Райсбека «Покори меня, Джули» Мадлен Бойд, которая продала ее бродвейскому продюсеру. Пьеса прошла в театре «Рояль» 3 февраля 1931 года, но продержалась всего семь раз]. Я чувствовал себя очень подавленным из-за этого. Я забыл о нашей размолвке и вспоминаю то время, когда мы оба были молодыми парнями в Гарварде, полными надежд, и какими хорошими друзьями мы были. Кажется ужасным, что его жизнь оборвалась так внезапно.

Я еще не ездил в Пенсильванию, но, возможно, поеду туда позже. Спасибо, что прислали мне очень полную и исчерпывающую информацию [Вулф планировал отправиться в Йорк-Спрингс, штат Пенсильвания, чтобы разыскать оставшихся там членов семьи своего отца, и написал домой, чтобы получить информацию о них], она будет очень полезна, когда я совершу поездку…

Сейчас мне больше нечего тебе сказать, поэтому я завершаю это письмо, надеясь, что ты и мама здоровы, а дома обстановка немного улучшилась. Я пишу это письмо из Гарвардского клуба, который два года назад был полон жизни, суеты и смеха: сегодня он мертв, как могила, и депрессию можно резать ножом. У них была интрижка, и их ждет очень долгое утро после нее.

На этом прощаюсь с вами, желаю всем удачи и здоровья…

Если вам что-то понадобится, кричите: может, толку от этого и не будет, но я постараюсь.

P.S. Кажется, депрессия настолько сильна, что они начали разбавлять чернила в клубе…

Джулии Элизабет Вулф

Гарвардский клуб

Западная 44-я улица, 27

12 октября 1931 года

Дорогая мама:

Я просто хочу написать тебе записку, чтобы сообщить, что твоя посылка прибыла в хорошем состоянии несколько дней назад, и поблагодарить тебя и Фреда за твой великолепный и щедрый подарок. Могу с уверенностью сказать, что вы не смогли бы выбрать ничего более нужного, чем носки, носовые платки и галстуки. Я остался с двумя парами непарных носков с дырками на пальцах и двумя галстуками, на каждом из которых были узоры бифштекса и соуса за последние три года. Я очень благодарен за эти прекрасные и полезные вещи. Я знаю, что покупка такого количества каждого из них, должно быть, обошлась вам в кругленькую сумму, и надеюсь, что вы не сделали ничего такого, что могло бы вас ущемить. Я ценю мысль и дух подарка так же высоко, как и саму вещь, и я чувствовал бы себя точно так же, если бы вы прислали только карманный носовой платок. Но мне очень нужны были именно те вещи, которые вы прислали, и я пользуюсь ими сейчас.

Это все на сегодня – у меня нет особых новостей, кроме того, что я был сильно подавлен известием