Как обстояли дела при Литвинове, сказать трудно, но в 1902 году из 384 учеников 40 % были православными, 37 % – католиками, а иудеев было всего 10 %[55]. Большинство евреев, в отличие от Валлаха-старшего, не желали отдавать сыновей в «богохульное» заведение. Можно не сомневаться, что с межнациональными отношениями в училище были проблемы и юному Мееру приходилось разбираться с обидчиками. Друзей он, похоже, не завел, зато хорошо изучил русский язык – прежде с этим были проблемы, поскольку в семье говорили на идише. Еще он начал читать, однако к русской классике так и не пристрастился: хоть и говорил позже о своей любви к Толстому и Пушкину, но признавался, что предпочитает английских авторов. Лучше дело обстояло с политической литературой – в училище, как и во многих школах, взахлеб читали запрещенные народнические листовки и брошюры. В душе мальчика крепло во все века свойственное юношам желание бороться с несправедливостью, вырваться из душного окружения семьи и школы на волю.

Училище было четырехклассным, и по его окончании в 1893 году перед Меером встала дилемма. Он мог пойти по стопам отца – устроиться в банк, сделать карьеру, жениться и зажить обычной скучной жизнью. Но в те годы тысячи молодых людей по всей России делали иной выбор: уходили в революцию или (что характерно прежде всего для евреев) уезжали в Америку, чтобы воплотить там свои мечты. Надо сказать, что практичный Меер выбрал третий путь – пойти в армию вольноопределяющимся, то есть добровольцем. Представители этой категории тогда служили полтора года вместо обычных трех (для имевших среднее образование) и могли держать экзамен на офицерский чин. Правда, евреев недавно лишили этого права – им позволялось только унтер-офицерское звание, – зато после военной службы им было легче поступить в университет. Это, в свою очередь, было одним из способов вырваться из черты оседлости, которая с 1791 года не давала «лицам иудейского вероисповедания» селиться в Петербурге, Москве и других крупных городах.

Создается, правда, впечатление, что Меер (после училища он предпочитал называть себя Макс, или Максим) хотел не столько получить образование или сделать карьеру в столице, сколько просто сбежать из родного города. После этого он бывал в Белостоке только проездом, в письмах передавал приветы родным, но увидеться с ними не стремился. Отец – единственный из членов семьи, кого он вспоминал с подлинной теплотой, – умер через год после ухода сына в армию. На еврейском кладбище Багновка до сих пор сохранилась его могила с надписью: «Здесь лежит богобоязненный ученый муж, наш учитель Моше, сын ученого мужа, нашего учителя, блаженной памяти Авраама Якова Валлаха. Умер 27 нисана 5654 года» – это соответствует 21 апреля 1894 года. Мать и сестры оставались в Белостоке до 1906 года, когда после страшного июньского погрома многие евреи покинули город. Вероятно, они отправились к родственникам в Лодзь, после чего их следы потерялись.

Могила отца Литвинова на еврейском кладбище Белостока. (Из открытых источников)

Об армейской службе Литвинова мы знаем в основном от выдумщика Поупа. Его рассказ так подробен, что, может быть, хранит следы неких подлинных воспоминаний. Правда, можно без труда выяснить, что 17-й Кавказский стрелковый полк, куда будто бы направили новобранца, был создан только в 1916 году, а его командир, полковник Александр Фалль из обрусевших немцев, никогда не существовал. Где на самом деле служил вольноопределяющийся Валлах, остается загадкой, но можно согласиться с Поупом, что это было в районе Баку. Как и с тем, что «от пятилетнего пребывания в армии он получил немалую пользу, научившись выполнять приказы и вести хорошо организованную жизнь – добродетели, которые он вряд ли приобрел бы в своей семье»[56].

Возможно, существовал и описанный Поупом ротный командир Валлаха – болгарин по фамилии Слугов, который не только давал ему уроки французского (Меер в свою очередь учил его немецкому), но и познакомил с социалистической литературой, включая сочинения Маркса. Добрый Слугов также помог своему протеже устроиться писарем в провиантскую службу – там Меер увидел, как офицеры постоянно расхищают солдатское довольствие, что укрепило его неприятие существующих порядков. В 1898 году на одном из бакинских предприятий – опять-таки по версии Поупа – вспыхнула забастовка, и 17-й полк отправили на ее подавление: «Когда был отдан приказ стрелять в толпу из трех сотен бастующих, Валлах воздержался от стрельбы, уже осознавая свою солидарность с трудящимися. Его отправили обратно в казарму, но Слугов не доложил об этом полковнику, замяв дело и добившись в скором времени увольнения Литвинова за какое-то мелкое нарушение правил»[57].

Литвинов на военной службе. (Фото из журнала «Огонек», 19–20 за 1936 г.)

Снова откровенная фантастика – за такой проступок солдата ждало бы не увольнение, а суровое наказание, да и скрывшему это начальнику не поздоровилось бы. Эту историю Поуп завершает заявлением, что в советское время полк, где служил Литвинов, был назван его именем – естественно, это тоже выдумка. Кстати, в упомянутом году в Баку не было крупных забастовок – таковая имела место в 1895 году на табачной фабрике Мирзабекянца, и ее в самом деле подавляли войска, но если Литвинов проявил неповиновение тогда, то зачем было увольнять его три года спустя? И кстати, почему он прослужил на Кавказе целых пять лет, если мог уволиться уже через полтора? Создается впечатление, что ему нравились и армейская дисциплина, и общение с капитаном Слуговым (если тот, конечно, существовал). Сам он в воспоминаниях пишет: «Мне было тогда 17–18 лет. Я был вольноопределяющимся на службе и там был послан на подавление стачки. Там я встретил товарищей, которые меня просвещали, и тогда я впервые узнал, что такое социализм»[58].

Вероятно, речь идет действительно о забастовке 1895-го, которая впервые внушила юному «вольноперу» сочувствие к борьбе трудящихся за свои права. И армию он покинул не потому, что ему грозил трибунал, а чтобы «служить интересам народа» и бороться против капитала, к которому, если верить Литвинову, он «питал злобу с самого раннего детства»