годов, да? «Я думаю, нет, не комиссар, который рвет из кармана пистолет. Это советский чиновник, который умеет вести интригу, который знает цели, ради этих целей пойдет на все… на многое. Но при этом — это уже ее особенность — она человек интеллигентный. Она воспитана в интеллигентной семье, она музыкант, у нее еврейские корни, это тоже важно. Не просто важно — это корни, которые скрывались, она про это стала говорить только достаточно поздно — и восприняла все с таким энтузиазмом, что вот теперь стало можно. Она понимала всю ценность интеллигентности». Советский чиновник? Тогда в чем разница между ней и условно Фурцевой? «Как раз Ирина Александровна была из тех людей, кто сбили Фурцеву с правильного пути
(смеется). Из тех, кто приобщил ее к культуре — сначала объяснил, как хороши такие славные вещи, как французские духи и платья, а потом сумел ей объяснить, что целые важные аспекты культуры — особенно те, что творятся в Москве, — нуждаются в опеке. Поэтому Фурцева в свое время перековалась и, в общем, стала не самым плохим министром культуры — в частности, благодаря влиянию Ирины Александровны. Ирина Александровна была, да, очень советским человеком — но одновременно она была в той сфере, где создавался <конкретно> этот очаг интеллигентности, и она в нем была и его создателем, и частью его»[455].
Дискриминировало ли как-то ИА — в глазах его отца — отсутствие у нее весомой личной научной репутации? «Понимаете — нет, потому что… Просто это другие сферы. Было ясно, что Ирина Александровна не ученый, это как бы само собой и записано было. Но это и не значит, что директор ГМИИ должен быть ученым. Директор Эрмитажа должен быть ученым… В этом тоже есть некое высокомерие, но… Понятно, что если что-то обострялось — он <Борис Борисович> <махал рукой>: "Ну что же это ведь музей слепков!" — хотя это давно не музей слепков. На самом деле, это просто разные категории. Она была блестящим музейным менеджером. И это то, что нужно было для ГМИИ. Честно говоря, она никогда и не претендовала. Существуют люди, которые ничего не имеют за душой, а изображают ученых, а Ирина Александровна не претендовала… Она все время и в искусствоведческой сфере выступала — даже когда делала телевизионные передачи… Просветитель. Не экскурсовод, а просветитель, просвещающий — и это ей по душе, это у нее хорошо получалось»[456].
Означает ли это, что в глазах его отца у ИА была скорее репутация «хозяйки салона», чем научного работника? «Скорее не хозяйки салона, а советского директора большого музея. Директора, который культурный, умеет говорить на языках, — это была в Советской России вещь довольно редкая. И умеет говорить с властью — и это время от времени раздражало, потому что всегда можно дружить, но когда говорят, что главный музей в Советском Союзе — ГМИИ им. Пушкина, или намекают на это, и получается, что они на равных, — то иногда это раздражало. Но я бы сказал, что раздражала больше сама <такого рода> ситуация, чем лично Ирина Александровна. Потому что она сама, вообще-то, умела быть обаятельной и потому что ну, опять же, не было особенно близких отношений… У меня было мощное раздражение, когда делали выставку Сезанна и русского авангарда и Ирина Александровна в последний момент сказала, что они не будут платить за каталог (смеется) — а делали вместе, и всякое такое… Но по большому счету отторжения особенно не было. Ну, Бориса Борисовича называли "демократ-аристократ" (смеется)… Словом, были добрые отношения — с пониманием, что не "выше-ниже", а просто несколько разное»[457].
МБП обращает внимание на необходимость реконструировать не только собственно отношения, но и исторический контекст: период, когда, несмотря на внешнюю невозмутимость, ИА была дезориентирована, действовала инерционно и в состоянии шока — и не очень понимала, как сохранить влиятельность и статус, к которым привыкла. «Она себя несколько ощущала немножко не у дел, и она долго не могла сориентироваться в этой ситуации, где все было по-другому — и где, плюс ко всему, начались все эти разговоры о трофеях. С одной стороны, это была политика, к которой она была причастна, с другой — она внутренне не разделяла идею, что с немцами можно как-то договариваться по этому сюжету. Поэтому это был период, когда она не находила себе точки опоры»[458].
Соответственно, эта дезориентация и может служить объяснением ее непоследовательности в «трофейном вопросе», когда она колебалась, как именно ей выгоднее поступить.
А что же коллекция Кёнигса?
В какой-то момент переправленная в Музей Революции, она была-таки продемонстрирована в 1992-м министром культуры Сидоровым голландскому послу[459] — но тайно и под обещание, что тот будет пока держать рот на замке, — а затем вернулась в ГМИИ.
Именно начальство — а не только журналисты и собственные сотрудники — ставило ИА в особенно неловкое положение: не имея опыта управления такого рода ситуациями и сомневаясь в своих полномочиях, оно предпочитало рубить хвост по частям и «признаваться», но постепенно. Схема выглядела так: после каждого визита министра культуры на какое-нибудь иностранное телевидение и любезного согласия стереть налет лжи с картины правды персональное заявление делает и Антонова: покерфейс, да, это у нас тоже есть, скоро покажем, следующий вопрос.
После долгих лет пожиманий плечами, открещиваний и божений — ни-ни-ни! — Минкульт в целом и ИА — опять с вицинским притворным изумлением: «чей туфля?» — признали, что коллекция, кто бы мог подумать, находится в Музее с 1945 года.
В 1995-м — чтобы снабдить рисунки багетными рамками, понадобилось всего несколько лет — ее даже показали на экспозиции «Пять веков европейского рисунка». На открытие прилетел директор Государственной службы изобразительного искусства Нидерландов Роберт де Хаас — намеревавшийся с улыбкой принять уверения в том, что по окончании выставки коллекция будет, наконец, передана в Музей Бойманса в Роттердаме; вопреки его ожиданиям, выставка сопровождалась недвусмысленным предуведомлением: коллекция была продана Кёнигсом ДО немецкой оккупации — и, как бы трагично ни сложились для этого человека обстоятельства продажи и сама его судьба, собрание не было отнято — но перешло в собственность Рейха в рамках действовавшего законодательства, легально; и раз так, это трофей, который больше не относится к нидерландской юрисдикции. Де Хаасу оставалось лишь глотать воздух и найти в себе силы на то, чтобы объявить, что «тайное полувековое хранение коллекции беспрецедентно в музейной практике», после чего улететь в обратном направлении несолоно хлебавши.
Уже в начале 1990-х «трофеи» — изначально «кабинетный», сугубо музейный кейс — попали в публичную сферу и превратились в горячую тему, заинтересовавшую прессу, а затем и широкую публику. Регулярно возникавшие на протяжении
