тоже оказалось с избытком трофейного искусства крайне сомнительного происхождения — и даже своя часть «шлимановских сокровищ» была; мало того, именно в Эрмитаж, уже в 1991-м, привезли еще и коллекцию Балдина, к которой государство вообще не имело никакого отношения — и все же сюрреалистическим образом помешало нынешнему владельцу передать ее прежнему, Бременскому Кунстхалле; удивительно, но даже и эта история не разрушила репутацию Эрмитажа — но, наоборот, способствовала скорее ее очищению: потому что Эрмитаж не просто принял привезенную туда коллекцию на хранение и затем ушел в глухую оборону, но неожиданно честно признал, что она у него, — и показал ее; эта открытость выглядела на фоне Пушкинского революционной и умилительной разом.
Но и в дальнейшем М. Б. Пиотровский — которого тоже, как и ИА, подкарауливали на улице западные журналисты и задавали ему неудобные вопросы — устраивал дела Эрмитажа настолько безупречным образом, что Антонова на его фоне казалась классическим советским геронтократом; так, в октябре 1994-го МБП вдруг объявил — очень расчетливо: в интервью The New York Times, во время визита в США, проведя предварительные закулисные переговоры с представителями наследников, предложив им хорошую сделку и заручившись благословением американского арт-истеблишмента, — что Эрмитаж устроит грандиозную выставку «Неведомые шедевры. Французское искусство XIX–XX веков из трофейного фонда».
Для Пушкинского новость оказалась скандалом и шоком: ИА ничего не знала ни об этих планах — ни тем более о том, что Пиотровский сильно заранее заказал своему крупнейшему специалисту А. Костеневичу написать подробный каталог, который должно было опубликовать и распространять нью-йоркское издательство Harry N. Abrams, ни о переговорах Пиотровского с наследниками коллекционеров Кребса, Герстенберга и Кёлера, ни о том, что Эрмитаж заказал оценку своих произведений в Sotheby's, — ни о чем, ни о чем, ни о чем! — и, пока тот готовил свой триумф, она, выбиваясь из сил, в ущерб себе, соблюдала запрет и продолжала твердить, что ничего у нее нет и всё, что пишут в газетах, не более чем слухи. Трудно сказать, когда в действительности показали бы публике трофейную живопись из фондов Пушкинского, если бы не инициатива Эрмитажа. Но факт, что теперь ИА оказывалась во вдвойне нелепом положении — защитницей своей Брестской крепости в момент, когда война-то уже кончилась и бывшие противники распивают друг с другом шампанское на вернисаже. То, что казалось дрейфом, превратилось в регату, в которой нельзя не участвовать, — и Пушкинскому пришлось спешно, на коленке, организовывать конкурирующую выставку 63 «неведомых шедевров», уже осознавая, что пироги да пышки, то есть деньги за 250 000 проданных в Америке каталогов, аплодисменты за инициативность, отвагу и верность идеалам демократии, все равно достанутся Эрмитажу, тогда как синяки да шишки — презрительные комментарии и упреки в многолетней лжи — неминуемо будут адресованы ИА.
Уведомлял ли Михаил Борисович ГМИИ, что Эрмитаж собирается делать большую выставку трофейного искусства? «Мы никого не предупреждали, и нас никто не предупреждал». В итоге, говорит МБП, «наша выставка "Неведомые шедевры" — эти частные немецкие коллекции: Кребс, Герстенберг, Кёлер — прошла на ура, несмотря на то что с немцами, которые изначально были настроены на "реванш" — безоговорочное возвращение вещей в Германию, было очень сложно выбрать верную стратегию поведения; но в итоге мы подали ее так, что получилось, опять же, вопреки немцам — которые сначала говорили "давайте вместе", потом сказали "нам нужно спросить разрешения у своего правительства", и я сказал — да пошли вы с вашим правительством, мы со своим договоримся и с американцами. И устроили мощную пиар-кампанию, каталог на пяти языках, рейсы специальные, людей возили смотреть на выставку. И получилось, что негативный немецкий эффект был снят за счет открытости»[442]. Именно Пиотровскому, несомненно, удалось легализовать в общественном сознании репутационно токсичные для музея вещи трофейных «французов»: заинтересованные лица знали, что директор Эрмитажа всячески демонстрировал уважение в отношении бывших владельцев и договаривался с наследниками; а что Дума потом запретила соблюдать эти договоренности и заблокировала вывоз хоть чего-либо — ну, это ж не его вина; это как раз к Антоновой, она эту Думу науськивала против иностранцев.
Но даже побредя навстречу новой реальности с притворно распростертыми объятиями, ИА все равно не удержалась от того, чтобы вынуть из рукава гигантскую шпильку — и воткнуть ее в грудь тем, кто полагал, будто Антонова капитулировала. В открывшейся — до последнего момента в залы никого не допускали, и картины, уже развешенные, были закрыты бумагой[443] — 27 февраля 1995 года в Пушкинском выставке все было устроено таким образом, чтобы те, кому следует, уяснили себе: нынешние владельцы не стесняются того, что оказались владельцами формально чужих вещей, но гордятся возможностью хранить их — и по-прежнему не изъявляют ни малейшего намерения говорить о какой-либо реституции.
Выставка именовалась «Дважды спасенные» (легкая добыча для англо— и немецкоговорящих газетных острословов, которые, конечно же, называли свои рецензии не иначе как «Дважды украденные», «Дважды спасенные, один раз украденные» и т. п.), и, в отличие от эрмитажного проекта, который показался «пострадавшей стороне» в целом приемлемым, нарратив Пушкинского о «спасении» выглядел вызывающим — так что немцы восприняли выставку примерно так же, как японцы воспринимают визиты российских высших должностных лиц на Курилы — как «провокацию».
Приметливые наблюдатели обращали особое внимание на «другие работы известного и неизвестного происхождения» — и то, как они представлены; по словам К. Акинши, «там одна проблема: это вещи венгерских евреев, которые попали в Нижний Новгород и которые Антонова лихо ухватила там и притащила. И лучшее, что было из живописи на этой выставке (например, "Карнавал" Гойи), — это вещи венгерских евреев… И, естественно, холокостная тема никак не была упомянута — просто как будто ее не было»[444]. Бо́льшая часть картин была снабжена этикетками «Из неизвестного собрания»[445].
На открытии ИА отвергла любые предположения о том, будто решение о демонстрации трофеев было принято под давлением, и не преминула разъяснить так доходчиво, как только возможно, что́ она имела в виду, называя свою выставку подобным образом: немцы — да-да, и вы тоже, нечего отводить глаза! — должны быть благодарны вдвойне: во-первых, советским военным, спасшим укрытые гитлеровцами в сырых шахтах картины, во-вторых, реставраторам Пушкинского, которые их восстановили; мы показываем свое, а не чужое, вы портили, а мы — спасали, вбейте, наконец, это себе в голову. Спич произвел должное впечатление: бесящихся от близости — и недоступности — бывших «своих» вещей немецких журналистов можно было рассаживать на крыше Пушкинского на манер каменных гаргулий; посол Германии Отто фон дер Габленц, обнаруживший, что ни о каком ритуальном обмене любезностями и уж тем более об обещаниях «все исправить» речь не идет, вынужден был прямо на вернисаже встать и
