К середине июля были в основном закончены первые девять сцен, включая сцену в корчме (составившие первую часть), и сразу начата десятая – «Москва. Дом Шуйского».

13 июля поэт писал П. А. Вяземскому: «…душа моя, я предпринял такой литературный подвиг, за который ты меня расцелуешь: романтическую трагедию! – смотри, молчи же: об этом знают весьма немногие».

Среди этих немногих был Николай Раевский, письма Пушкина к которому всегда отличались дружеской откровенностью и содержательностью. Еще, по-видимому, в апреле поэт сообщил другу о своем замысле и даже поверил план будущего сочинения. Раевский 10 мая отвечал на это: «Спасибо за план вашей трагедии. Что сказать вам о нем?.. Вам будет суждено проложить дорогу и национальному театру… Хороша или плоха будет ваша трагедия, а заранее предвижу огромное значение ее для нашей литературы…» Значение это, по мнению Раевского, заключалось в том, что Пушкин «вдохнет жизнь» в традиционный тяжеловесный шестистопный стих, сделает диалог «похожим на разговор, а не на фразы из словаря», утвердит «простой и естественный язык», т. е. «окончательно сведет поэзию с ходуль».

Последовавшее за этим ответное письмо Пушкина представляет особый интерес – в нем не только сообщение о ходе работы над «Годуновым», но и принципиальные соображения о специфике жанра трагедии, о том, на каких началах, следуя каким традициям «истинно-романтическая трагедия» должна создаваться. «У меня буквально нет другого общества, – пишет Пушкин, – кроме старушки няни и моей трагедии; последняя подвигается, и я доволен этим. Сочиняя ее, я стал размышлять над трагедией вообще. Это, может быть, наименее правильно понимаемый род поэзии… Правдоподобие положений и правдивость диалога – вот истинное правило трагедии. (Я не читал ни Кальдерона, ни Веги), но до чего изумителен Шекспир! Не могу прийти в себя. Как мелок по сравнению с ним Байрон-трагик! Байрон, который создал всего-навсего один характер… распределил между своими героями отдельные черты собственного характера… Читайте Шекспира, он никогда не боится скомпрометировать своего героя, он заставляет его говорить с полнейшей непринужденностью, как в жизни, ибо уверен, что в надлежащую минуту и при надлежащих обстоятельствах он найдет для него язык, соответствующий его характеру». (Тому же Н. Н. Раевскому поэт позднее писал: «По примеру Шекспира я ограничился изображением эпохи и исторических лиц, не стремясь к сценическим эффектам, к романтическому пафосу и т. п. Стиль трагедии смешанный. Он площадной и низкий там, где мне приходилось выводить людей простых и грубых». А в набросках предисловия к трагедии утверждал: «Я твердо уверен, что нашему театру приличны народные законы драмы шекспировой, а не придворные обычаи трагедии Расина».)

Шекспира Пушкин противопоставляет как классицистам, стремившимся подчинить любое произведение незыблемым, навечно установленным нормам, так и романтикам, подменяющим исторически достоверные характеры условными порождениями фантазии. Ни у тех ни у других герои не действуют и не говорят на сцене «как в жизни». Пушкин, прокладывая новый путь в драматической литературе, смело разрушает установившиеся нормы, признает одно правило – «отсутствие всяких правил», полную свободу творчества во имя создания произведений жизненной правды и народности. Народности, выражающейся не в нарочито-архаических оборотах речи и внешних атрибутах, а в проникновении в дух времени, быт, нравы, характеры, психологию, язык людей изображаемой эпохи. В исторической драме главное действующее лицо – народ, ибо он является движущей силой в истории. «Что развивается в трагедии? Какая цель ее? Человек и народ. Судьба человеческая, судьба народная».

О том, как он работает, в письме Раевскому поэт рассказывает: «Я пишу и размышляю. Большая часть сцен требует только рассуждения; когда же я дохожу до сцены, которая требует вдохновения, я жду его или пропускаю эту сцену – такой способ работы для меня совершенно нов».

И именно в этом письме Раевскому, в связи с работой над «Борисом Годуновым», прозвучало признание поэта: «Чувствую, что духовные силы мои достигли полного развития, я могу творить». Не просто сочинять, а творить – создавать произведения совершенно новые, небывалые. Пушкин вступал в одну из самых значительных, переломных эпох своей творческой жизни – начинающейся творческой зрелости, высочайших творческих достижений.

В середине сентября была завершена вторая часть «Бориса Годунова», кончая сценой «Ночь. Сад. Фонтан».

Прошло еще около двух месяцев, и Пушкин писал П. А. Вяземскому: «Поздравляю тебя, моя радость, с романтической трагедией, в ней же первая персона Борис Годунов! Трагедия моя кончена; я перечел ее вслух, один, и бил в ладоши и кричал, ай-да Пушкин, ай-да сукин сын!»

Надо только представить себе эту сцену! Пушкин еще не говорил так ни об одном своем произведении. Да, он действительно совершил подвиг и был «очень доволен» (как писал Бестужеву) новым своим созданием.

Это стоило немалых усилий. Три осенних месяца прошли в постоянном напряженном труде. Он писал, запершись в своем скромном михайловском жилище, иногда целыми днями, а то и вскакивая среди ночи, при свече. Мысли о злополучном царе, ловком самозванце, боярах и черни, монахах и юродивых не оставляли его и во время прогулок, поездок в Тригорское. П. В. Анненков передал рассказ Пушкина, как однажды, «возвращаясь из соседней деревни верхом, обдумал всю превосходную сцену свидания Дмитрия с Мариной в Годунове. Какое-то обстоятельство помешало ему положить ее на бумагу тотчас же по приезде, а когда он принялся за нее через две недели, многие черты прежней сцены изгладились из памяти его. Он говорил потом своим друзьям, восхищавшимся этой встречей страстного Самозванца с хитрой и гордой Мариной, что первоначальная сцена, совершенно оконченная в уме его, была несравненно выше, несравненно превосходнее той, какую он написал»[214].

То, что мог наблюдать Пушкин во время прогулок в окрестностях Михайловского, помогало ему в создании как правдивых картин современной сельской жизни, родной русской природы, так и картин исторического прошлого, свидетелем которого была эта древняя Псковская земля. Поэта окружали многочисленные памятники той эпохи, о которой писал он свою трагедию.

В середине июля, сообщая Вяземскому о ходе работы над трагедией, Пушкин приводил шутливое стилизованное ее заглавие: «Комедия о настоящей беде Московскому государству, о царе Борисе и Гришке Отрепьеве, писал раб божий Александр сын Сергеев Пушкин в лето 7333 [1825] на городище Ворониче». Позже появляется вариант этого стилизованного заглавия – «…летопись о многих мятежах и пр. писано бысть Алексашкою Пушкиным в лето 7333 на городище Ворониче».

Постоянно повторяющееся «городище Воронич» названо не случайно. Пушкин осознавал историческое значение этого места, столь хорошо ему знакомого.

Остаток древней русской