И в домашней жизни без чего-то новенького не бывает. Появился на нашем первом этаже сосед Аркаша. Фатальный случай – не иначе. Сын заметного в масштабах Архангельска старого большевика. Проживал с родителями в прекрасной квартире в одном из домов, прозванных «дворянским гнездом». Когда по непреложному закону жизни остался один, принялся расслабляться по чуть-чуть. Потом немного больше и совсем меру потерял. На этом и подловила его одна дошлая женщина, с коей мы соседствовали. Перевезла его, а сама с дочерью въехала в партийные хоромы. Тихий, интеллигентный неудачник, по его словам, за грехи отца страдал. К той поре сделался инвалидом, ходил с палочкой. Лицо его, очевидно от матери, имело приятную тонкость черт. Владел казавшейся отсталой правильной русской речью. Потом открылось, любил и помнил многое из запоздало разрешённого Вертинского. Рассказывал с нескрываемым восторгом, как замирал от счастья на его единственном концерте в Архангельске в пятидесятых годах. Как поразила публика, собравшаяся в зале. Сколько прямо-таки чеховских и блоковских виделось в нём людей. И это в городе, пережившем зачистки Кедрова (Цедербаума), гэпэушников, без блокады вымиравшем в войну?! Как вышли многие на улицу в слезах. Плакал и он. Странным показалось ему – все будто минутою пропали. Не с того же света и вновь туда?! Аркадий совсем не интересовался политикой. Стало быть, нормальный человек, при нехарактерном для него большинстве. Обретался такой врачом-рентгенологом в захудалой сульфатской поликлинике. На работу по причине болезни или после вчерашнего удавалось ходить нечасто. Потому и оттуда уволили вчистую. Жалким стал он в своей незащищенности, но и стоек. Пограничное его состояние имело два выбора: умереть по слабости здоровья или бултыхнуться в пьянь. Ни то, ни другое не перевешивало. Иногда судьба просто любит домучить.

Примечал я, что к нему никто не ходил. Каково же было моё удивление, когда на нашей площадке однажды столкнулся, и с кем! Писатель, знакомый по портрету из очень занимательной книжки «Детство в Соломбале», вживую нажимал кнопку звонка бедолаги.

Несмотря на мой полушпанистый видок, счёл нужным объясниться.

– Вот приятеля пришёл навестить.

И как-то извинительно рассмотрел меня с головы до пят, смутив тем самым до онемения.

Нечего и говорить, что вскоре они стали похаживать к нам.

Сначала из хитрости, где б закусить, потом по простодушию.

Компания составилась весьма приличная. Гостям нравился мой батя. Многие его ценили за мягкость характера и дар рассказчика. Даже по тем временам явного чудака, готового в сотый раз перечесть Пушкина и Гоголя с Некрасовым.

Посиживали мы за бутылочкой, вели приятные беседы. Может, со стороны несколько комично, а для нас в самую тему.

Чем обязательно надо и должно дорожить.

Проникая в давнее, вижу сердцем – у писателя болела душа.

Тайно, в себе, он очень страдал. По памяти лицо его напоминает поздних, чрезвычайно известных французских дворян.

Их как бы красивую некрасивость. Такая выделяла и Евгения Степановича. Природа словно сказала: «Всё лучшее по праву отдала сокровенному». Грустная застенчивость шла ему. Он мягко и тонко шутил. Домашние, видно, не любили его походы по приятелям и прятали иногда шарф. Не надеть который, по причине отменных манер, он не мог. На этот случай сходило вафельное полотенце. Контрманёвр назывался: «Врагу не сдаётся наш гордый ”Варяг”»!

Сочинительство – деликатное дело, нуждающееся в поддержке собственной души. Свои лучшие книги он, разумеется, ещё собирался написать. Богатая на впечатления жизнь давала на это право. Но то, что раньше представлялось несомненно справедливым, засвидетельствованным искренне, в конце 60-х не годилось. Понятия изолгались и перевернулись.

Упрощённо случилось вот что.

Суперспектакль отечественной истории направлялся несколькими режиссёрами. Каждый имел своё прочтение пьесы, написанной в жанре околонаучной сказки. После смерти самого колоритного постановщика беспрерывный прогон начерно достался Хрущёву. Страхуясь от провала и по другим причинам, выплеснул тот жёсткую правду о первых десятилетиях режима. У неподготовленных мутилось сознание от политического садизма и миллионных жертв.

Поднятые те волны топили превосходного романтика и человека. Он пробовал наверняка другие – честные сюжеты. От него же ждали привычной детской узкоколейки. Надеяться издать иное при соццензуре – как буксовать на болоте.

Нежное сердце тоже маялось. В минуту обманчивого поворота к радости, преподносимой алкоголем, он освобождался от пут системы. Устремляясь будто в небесный полёт, восклицал:

– Хочу любить женщину!

Потомок старинного поморского рода, наверняка, знал, что есть якорь чудесного спасения – Вера Православная.

Помнил ту набожность, которую застал ребёнком в почти каждом соломбальце. Для него остался в чудесной каменной мощи Морской Преображенский собор. Грела душу, даже по памяти, намоленость старинных икон. Живые огонёчки лампадок и множество поминальных свечей всплывали картиной. Вновь будто стоял под белыми строгими сводами. Вспоминался двоюродный брат Виктор – священник. В лагерях и то не отрёкся!

Тут же шла перебивка. Ниоткуда возникающий дьявольский свист отрицания и разрушения. Воочию видел он сотворённое с Россией зло. Надеждами жил. Вот-вот начнётся выкупленная полуистреблённым русским народом эпоха милосердия и обустройства.

Обещанное снести до основания, а затем построить светлое и справедливое сбылось лишь в первой части…

Не теряя чести, не мог уже развернуться, подобно кораблю с заклинившим рулём. Он же был порядочным человеком!

Для таких всё сложнее…

Хранится у меня книжка писателя, подаренная после карнавала в пионерском лагере. Выпачканный печной сажей, заработал её сверхтяжко на летнем зное, изображая угнетённого Дядей Сэмом. Прочитанная взахлёб, произвела на меня тогда сильное впечатление. Ведь ребятню загнали в тесноту хрущёвок, заботливо законопатив мозги почти от всего.

Однажды на третьей странице округлым почерком возникли слова:

Виктору – с добрыми чувствами – Автор Евг. Коковин Праздник Октября 1970.

Писать, стыдно поведать, дали творившие страну под себя.

Что и говорить, умели большевики привязать всякое дарование. Пусть-ка потрудятся ради никогда не существовавшего.

Пытливым юным умам необходимо нужное чтение.

Для более взрослого народа сходил лозунг: «Железной рукой загоним человечество в счастье». Тот же, весьма уместно, красовался на совецких лагерных воротах.

Благословил Евгения литературный иезуит – Аркадий Гайдар. Знать о таком только положительное значит не знать ничего. И ныне за замками, что друг детей руководил дичайшими расстрелами в сибирской Хакасии. На грани помешательства чекистский беcпредельщик перешёл c наганной работы на лёгкий жанр. Правда, сложные люди в схемы не укладываются. Когда война загрохотала, он не при газетах окопался. Настоящим мужчиной с оружием в руках погиб.

Знаменитая повесть «Детство в Соломбале» писалась трудно. Последняя точка поставлена в 1941-м. В этом признак сопротивления его совестливой души.

Не странно ли, почему бывшим гимназистам Юркам Орликовым