учебных заведений было три (одна семинария, одна гимназия и одно училище), больница одна, аптек две. Процветала торговля, о чем свидетельствует количество лавок и магазинов – 158. Промышленность представлена была внушительным числом заводов – 32, но, по существу, это были не заводы, а маленькие, крайне примитивные мануфактуры – кожевенные, льняные, свечные. Жителей «всех состояний» – дворян (помещики, чиновники), купцов, лиц духовного звания, мещан, крестьян казенных и оброчных, мастеровых – насчитывалось 5109 человек мужского и 3724 женского пола. Домов казенных – 17 (11 каменных, 6 деревянных), обывательских 1098 (99 каменных и 999 деревянных), да «пустопорожних мест», предназначенных под постройку домов, – 343. Обывательские дома обычно окружены были садами и огородами, отгороженными от улицы высокими заборами. Садов, принадлежавших обывателям, числилось 514, огородов – 649. Успехами в благоустройстве город похвастать не мог. Улицы широкие, но почти все немощеные – мощеных было только пять. Тротуары деревянные и такие узкие, что двум встречным с трудом удавалось разойтись[190].
Пушкин много бродил по городу, всматриваясь в окружающую жизнь, а иногда и вмешивался в нее. Сохранился рассказ местного чиновника, наблюдавшего поэта на псковской улице: «Как-то раз, отправившись на утреннюю прогулку, в задумчивости набрел я на кучку ребят, игравших в бабки. От нечего делать я засмотрелся, как ловко взвивалась тяжелая свинчатка, подымая пыль клубом. Переведя затем глаза на игрока, я немного опешил, увидя человека, если еще не старого, то и не первой юности. Незнакомец одет был в белый армяк нараспашку; летний картуз небрежно покрывал ему голову; кудрявая борода вилась на щеках и на подбородке. Было в нем нечто цыганское, своевольное, и я подумал сначала, уж не цыган ли это, но русые волосы неизвестного указывали на принадлежность его к славянскому племени, да и странно было б цыгану держаться так смело и свободно в присутствии губернаторского чиновника. Не обращая на меня внимания, незнакомец метко и уверенно выбивал игру за игрой, чуть припадая на колено и щуря глаза; потом встряхнулся, потер свои маленькие загорелые руки, дал мальчикам пятачок и, бегло меня окинув взглядом, пошел прочь. Я успел заметить, что верхняя губа у него была выбрита, но не позднее недели тому назад, я заключил отсюда, что это должно быть мелкий уездный помещик»[191]. Вскоре, однако, чиновник узнал, что незнакомец, игравший на улице с мальчишками в бабки, был Пушкин. П. В. Анненков, со слов современников, писал: «Время пребывания в Пскове он [Пушкин] посвятил тому, что занимало теперь преимущественно его мысли, – изучению народной жизни. Он изыскивал средства для отыскания живой народной речи в самом ее источнике: ходил по базарам, терся, что называется, между людьми, и весьма почтенные люди города видели его переодетым в мещанский костюм, в котором он даже раз явился в один из почетных домов Пскова»[192].
Большая базарная торговая площадь («торжище»), где всякий день было людно и шумно, простиралась от стен кремля до берегов Великой и Псковы.
Древний Псковский кремль с его величавыми стенами и башнями, Троицким собором Пушкин посещал с особым интересом. Рассказывали, что поэт взбирался на башню Кутекрома – угловую, при слиянии Великой и Псковы, – и отсюда часами любовался великолепным видом на широкую, полноводную реку, усеянную рыбачьими лодками, на зеленую панораму Завеличья с белостенными церквами и монастырями и пестрой массой обывательских домиков.
Вдоль западной стороны Торговой площади тянулось двухэтажное каменное здание – губернские присутственные места. Парадным фасадом здание было обращено к площади, задним – к берегу Великой. Здесь осенью 1824 года Пушкин впервые встретился с губернатором, когда подписал обязательство «жить безотлучно в поместье родителя своего» и «вести себя благонравно». Здесь же принимал его Адеркас и теперь, в сентябре 1825 года. Врачебная управа, где поэт советовался с «добрым лекарем», также находилась в присутственных местах.
Пушкин побывал у Адеркаса и в его губернаторском доме, на семейном вечере, какие устраивал он постоянно. Губернаторский дом, деревянный, но вместительный и достаточно богато отделанный, с большим садом, стоял возле древней Покровской башни, недалеко от берега Великой; сад выходил к самой реке.
На вечера к губернатору собирались окрестные помещики, чиновники с женами, офицеры расквартированной в Пскове дивизии.
Светская жизнь Пскова 1820-х годов, судя по всему, отличалась обычной провинциальной пошлостью и мелочностью, отсутствием каких-либо серьезных интересов. Бесконечные сплетни, интриги, слухи и пересуды – вот чем жило губернское «общество». Естественно, у Пушкина не могло быть с ним ничего общего, и ссыльный поэт не пользовался его особой доброжелательностью.
В черновиках четвертой главы «Онегина» есть строфа о том, как шокировано было местное общество костюмом героя:
…Сим убором чудным, Безнравственным и безрассудным,
Была весьма огорчена
Псковская дама Дурина,
А с ней Мизинчиков. Евгений,
Быть может, толки презирал,
А вероятно, их не знал,
Но все ж своих обыкновений
Не изменил в угоду им,
За что был ближним нестерпим.
Стихи эти настолько автобиографичны, что в окончательный текст романа Пушкин их не включил. Дурина – реальное, конкретное лицо. Фамилия Мизинчиков, по-видимому, возникла по аналогии с фамилией Пальчиков. Семья Пальчиковых была известна в Пскове, но как одна из наиболее интеллигентных. А. П. Керн писала о Пальчикове в своем «Журнале для отдохновения» 1820 года, что это «премилый господин». Он обещал одолжить ей книг и фортепьяно[193]. Владимир Петрович Пальчиков учился в Лицее курсом младше Пушкина, и поэт был с ним знаком, даже зарисовал его на одной из рукописей.
Есть в черновиках четвертой главы «Онегина» и сатирическая строфа, посвященная псковским барышням:
Меж ими нет – замечу кстати —
Ни тонкой вежливости знати,
Ни ветрености милых шлюх.
Я, уважая русский дух,
Простил бы им их сплетни, чванство,
Фамильных шуток остроту,
Пороки зуб, нечистоту
И непристойность и жеманство,
Но как простить им модный бред
И неуклюжий этикет?
Отсутствием «тонкой вежливости знати» отличались даже первые дамы города. А. П. Керн записала в «Журнале для отдохновения»: «Мы только что вернулись. Вечер у губернатора был довольно приятный. Танцев не было, пили чай… Надобно вам сказать, что губернаторша очень собою хороша, только в ней совсем нет светской учтивости…» В том же «Журнале» А. П. Керн содержится выразительная характеристика другой представительницы псковского «общества». В нескольких строках здесь обрисованы те черты пошлого самодовольства, лицемерия и духовного ничтожества, которые столь пышно расцветали в среде провинциального
