– первая, то искренне удивился. Более того, там собрано всё написанное. Подобный подвиг аскетизма совершал только челябинский поэт Дмитрий Кондрашов. Но если Дмитрий не сходил с языка благодаря комедии положений, которая с ним не прекращалась, то Юлия, занятая семьёй и домом, практически не выходила из ближнего круга: пару раз объявлял её на совместных концертах в маленьком клубе на окраине города и один раз организовал поэтические чтения «на троих» в Музее писателей XX века с более известными коллегами – Мариной Лихомановой и Инной Домрачевой. Сама о себе Юлия пишет:

                           Мало с кем на равных,

                           глаза в глаза,

                           не держа обиды.

(На дворе трава…)

И вот друзья – Алла Поспелова и Арсений Ли – издали. Прочитана полностью (даже близкими) впервые. До книги – два-три стихотворения в околомузыкальном самиздате. Растрёпанная, улыбчивая, вечно спешащая даже в своих строках:

                           полёта стрекоз

                           лёгкая-лёгкая плоть

(Лёгкая ткань)

Основная тема – жизнь как таковая. Без гипербол, почти дневниковые заметки:

Напрасен и прекрасен первый снег –

рябь белых пятен на лесной подстилке,

и отдает ментолом, как пастилки

от горла, и дыхалку открывает.

Там вениками пахнет мокрый лес.

(Предвестие предсердий – снег с дождём…)

только рокот волн и трескучая саранча для слуха,

и как камень с обрыва,

свалишься в повседневность.

(Дни и камни)

Высочайшая ценность – дом и дети:

В доме такое нутряное, кровяное стоит тепло.

Разве ж молекулу от молекулы оторвёшь?

(Автопортрет с кетчупом)

Кто – перешёл на шёпот,

Кто – перешёл на клёкот,

Так мы заматерели,

Что и не материмся…

(Бабье лето)

А творчество – вне жизни, оно опасно:

где память вышибает стёкла

взрывной волной,

остатки неба, мира блёкнут

на мостовой.

(Не умирай, моя поэзия…)

Потому существует в гомеопатических дозах. Так и набралась одна капля книги на ведро жизни:

Была ль в стихе поэзия? Едва ли,

там музыки-то было – еле-еле.

(Вести с кухонь)

Юлия нашла свой голос, предельно опрятный, потому – лаконичный. И сквозь скорбь отдельных текстов:

Чей воробушек сердца? Почти что ничей.

(Я спустилась к пруду по собачьим следам…)

Дерево-дерево, не разорви мне мозг,

в трещины в черепе вытягивая корни.

(Деревья)

прорывается уверенность, что всё в жизни сложилось правильно. Есть же она – книга:

Где прошлогодний снег? Под ребром. Зелёным пером. Вот-вот.

(Ах, где прошлогодний снег?)

2. Веко / Андрей Ильенков. [Б.м.]: Издат. решения, 2017. – 222 с.

Пусть книга официально вышла в 2017 году, но презентация в Екатеринбурге состоялась только в мае 2019-го. Рукопись была собрана автором в 1991-м, но в издательстве её сначала потеряли, потом не стало самого издательства, дальше закрыли проект, для которого книга пересобиралась вторично. И злоключения рукописи продолжались до тех пор, пока прозаик и критик Роман Сенчин не решил продолжить дело Хорхе Луиса Борхеса и начал выпускать собственную «Вавилонскую библиотеку», основав Издательский дом «Выбор Сенчина» на бескрайних полях Ridero. Поэтических книг в проекте вышло две: Андрей Ильенков и Всеволод Емелин. Соседство говорящее. Для Екатеринбурга особенно, поскольку долгов время в родном городе поэта воспринимали как «местного Емелина», только с акцентом не на политике, а на сексе.

Настало понюхать, чем пахнет под юбкой,

И, верую, Господи! – пахнет чем надо!

(Пляж. Пятница)

Андрей понимал, как его воспринимают, и продолжал делать дело – строить свою поэтику, в моём понимании близкую к Луи-Фердинанду Селину (тем более Андрей сам медик). А регулярные отсылки к Борису Пастернаку – может единственная связь с запоздало принявшей его Уральской поэтической школой (люби / не люби Пастернака, но помни – он здесь в цене).

Простыми русским словами

Достать немногого дано:

Какой-то дождь в оконной раме,

Позавчерашнее вино.

(Простыми…)

Наощупь, как женщину, выучив площадь,

Я болен от падшей страны,

Но я не в обиде, и сам переносчик

На равных любви и вины.

(Баллада века)

Итоговую книгу ранних текстов, сложив заново в третий раз, Андрей разделил на три части: «Детский Ад» – о взрослении, «Революция № 999» – личные революции происходят каждый день, «Казни» – после любой революции начинаются казни. Первоначальный сюжет ушёл, но вот свидетельства времени сохранились, особенно в многоголосых пьесах, отсылающих не к театру абсурда, а к советской действительности, которую ещё помним и которая не сильно изменилась и зримо возвращается.

Знают власть и общественно-транспортный секс,

Как внизу тяжело и неловко вверху.

(Ограниченность)

Но о чём ни говорит поэт, важнее всего интонация, с которой он говорит. А ещё Ришелье знал, что если народ смеётся, то терять народу больше нечего:

На обед – бычки в помаде,

На десерт – курносый нос,

Перепутанные пряди

Жирных пепельных волос.

(Машенька)

Уколы, прощайте! Мне больше не страшен

Болван, что у всех отнимает кефир:

Теперь у меня настоящая стража,

И воры-друзья, и табак, и чифирь!

(Агафуровская песня)

Спасибо товарищу Сталину

За детство моих родителей.

За первую, педсоветами

Одобренную, любовь.

(Приказ № _ по армии искусств)

Впрочем, ироником назвать Андрея Ильенкова трудно: много личной боли. Для сатирика – он слишком цитатен. А для постмодерниста… Неправильно оглядывается на классику, с обожанием.

У меня на койке девка

По прозванию Лаура.

Спи, захватанное древко

Флага массовой культуры.

(У меня в печи уголья…)

И камень, мне разбивший рот,

От крови синий,

Был первым, основавшим брод

В такой трясине.

(Письмо перед атакой)

Стоит поэт особняком, существует не столько на листах бумаги,