Отдавая ему эту объяснительную, я немного переживал за орфографические ошибки, но консул спокойно поставил на ней печати и обвил голубой ленточкой. Так появился на свет мой паспорт.

* * *

В то утро, когда мне надо было садиться на корабль, у меня все еще не было четырех или пяти второстепенных разрешений. Моя мама, которая жила тогда в Нью-Йорке, ездила вместе со мной на такси по разным присутственным местам, где надо было получать эти документы. Она ждала меня в машине и всякий раз, когда я выходил от очередного чиновника, молча пыталась узнать результат по моему выражению лица. Было понятно, что ее раздирают противоречия. Она надеялась, что у меня не будет проблем с получением бумаг, и я смогу спокойно уехать, но одновременно, в глубине души, она мечтала, чтобы что-нибудь пошло не так и меня не пустили снова на войну.

Наконец, я получил все документы, но мой корабль, согласно расписанию, должен был отправиться полтора часа назад, так что у моей мамы все еще была надежда, что я никуда не поеду.

Но когда мы приехали в порт, старая торговая посудина, на которой мне надо было плыть, все еще стояла у причала. Передо мной вырос необъятных размеров полицейский-ирландец. Я показал ему свои документы. «Ты вообще-то опоздал, – сказал он. – Ну, давай же, пошевеливайся!»

Дальше моя мама пройти не могла. Она перестала изображать из себя представителя «мужественных матерей военного времени» и превратилась в «а идише мамэ». Все слезы, которые она так долго сдерживала, покатились из ее больших, прекрасных карих глаз.

Огромный ирландский полицейский положил руку на плечи моей крохотной мамы и сказал: «Мадам, Вам надо выпить. Я угощу Вас».

Я в последний раз поцеловал маму и побежал по настилу к кораблю.

Когда я бросил последний взгляд на американский берег, фигуры полицейского и моей матушки удалялись в направлении бара, а над ними возвышались неожиданно приветливые небоскребы.

II

Я торопливо поднимался по трапу. Впрочем, я не был единственным опоздавшим. Едва не наступая на пятки двум пошатывающимся морякам, я покинул территорию Соединенных Штатов.

Капитан, возвышавшийся в конце трапа, повернулся к стоявшему рядом коллеге и сказал: «Вот эти двое подгребают – и все, больше никого не жду». Потом он увидел меня: «А ты кто такой?»

«Ну, тут такое дело, я – путешествующий враждебный иностранец».

«Что ж, ладно. Один странный груз мы уже везем. Пойдем-ка в мою каюту, посмотрим, что про тебя пишут в декларации».

Он убедился, что я правильно вписан в декларацию, и молча просмотрел мои документы.

«До войны, – сказал он, – я возил бананы и туристов из Вест-Индии в Англию. А теперь вместо бананов я привожу домой всякую херню, а на верхней палубе вместо отдыхающих едут разобранные бомбардировщики. Мой корабль не сияет чистотой, как раньше, мистер Капа, но туристические каюты свободны, и я надеюсь, что вы разместитесь с комфортом».

Я нашел свою каюту. Теперь можно было расслабиться. Мерно гудели двигатели. После двух лет, проведенных в Штатах, я возвращался в Европу. Я предался воспоминаниям. Два года назад я прилетел из Франции в эту же гавань и переживал, что меня могут не впустить в страну. Тогда все мои документы тоже были придуманы буквально на ходу. В тот раз я представлялся агрономом, направляющимся в Чили поднимать там сельское хозяйство. Мне сделали транзитную визу на 30 дней. Когда она кончилась, настали трудные времена – стоило невероятных усилий упросить власти, чтобы они разрешили мне остаться. А теперь, чтобы выехать, потребовалась помощь чудотворца в образе английского профессора…

* * *

Я достал свои фотоаппараты, к которым мне с 8 декабря 1941 года запрещалось даже прикасаться, налил себе стаканчик и снова почувствовал себя репортером.

На рассвете мы встали на якорь в гавани Галифакса. Капитан сошел на берег, чтобы получить распоряжения. Когда он вернулся, оказалось, что наш корабль должен возглавить целый караван и что с нашего капитанского мостика этим караваном будет руководить бывший военно-морской офицер, занявший должность коммодора – начальника конвоя.

Перед моими глазами сразу же встал сенсационный репортаж в «Collier» на два разворота под заголовком «Начальник конвоя». На драматичных снимках зритель видит старого морского волка, стоящего на капитанском мостике, а со всех сторон тонут, тонут корабли.

После обеда коммодор послал за мной. Было очень темно, но когда я наконец различил черты лица этого человека, меня постигло разочарование. Вместо потрепанного жизнью морского льва, которого рисовало мое воображение, я увидел подтянутого джентльмена лет пятидесяти, и единственное, что в нем было от образа старого моряка, – это огромные, густые брови. Я представился. «Что касается меня, – ответил он, – то я ирландец». И тут же продолжил свой монолог рассказом о том, как он интересуется миром кино и какие звезды Голливуда ему нравятся. Потом он сказал, что ему постоянно надо дежурить на капитанском мостике, но он был бы рад, если бы я каждый вечер приходил к нему и рассказывал какие-нибудь смешные истории про Голливуд. Взамен он рассказал бы мне все про морской конвой.

Но это было нечестно! Он-то действительно все знал про свои караваны и конвои, а я даже не бывал в Голливуде. Однако мне не хватило духу признаться ему в том, что он перепутал меня с Фрэнком Капрой, что на самом деле я был Бобом Капой, а вовсе не известным кинорежиссером. В общем, до конца поездки мне надо было играть с ним в Шахерезаду. Оставалось лишь надеяться, что мы прибудем на место быстрее, чем через тысячу и одну ночь.

Мы переночевали в гавани. Наутро коммодор спросил, не хочу ли я пойти вместе с ним на другие суда каравана. Большинство кораблей шли под иностранными флагами, и начальнику конвоя было тяжело объясняться с капитанами. Шведские и норвежские шкиперы неплохо изъяснялись по-английски и поили нас водкой. У голландцев был отличный джин и вообще не было никаких проблем. У французского капитана нашлось изумительное бренди, но мне пришлось переводить. У грека был убийственный напиток под названием «узо»,