Безусловно, для него стала важной исторической вехой Великая реформа царя-освободителя. «Пятилетие, протекшее между смертью Николая и появлением Манифеста об освобождении крестьян в марте 1861 года, образует великую эпоху не только в истории России, но и в истории XIX века»[570].

В заметке «О выходе “Колокола” на французском языке» (декабрь 1867) он подчеркивает неотвратимость реформ, невозможность их остановить. Эта уверенность соседствует с суждениями о страшной отсталости страны, ее прозябании. Однако изменения берут свое, проникая все более в глубь социальной материи, затрагивая ее различные формы и проявления. «Остановить общего прозябания нельзя. Посев сделан, часть работы под землей, другая неуловима по своей повсюдности и рассыпчатости, потому что она лежит в необходимости нового положения, к которому Россия стремится гулом… Из ежедневной газеты они переходят в ежедневную жизнь, из книги – в суд, в земскую управу, в раскладку повинностей, в учет общественного достояния»[571].

Герцен отмечал революционный характер перемен. «Самые невозможные вещи осуществляются у нас с невероятной быстротой; перемены, равные по своему значению революциям, совершаются не замеченные Европой»[572].

Условием осуществления социалистического идеала он считал решение взаимосвязанного социального и политического вопроса. Последний аспект социализма он видел в масштабной демократизации страны, в реализации идеи республики.

В заметке «Ответ на призыв к русским польского республиканского центра» Герцен восклицал: «Да, граждане, мы республиканцы, и республиканцы последовательные, т. е. социалисты. Мы социалисты, мы были ими с самого начала нашей деятельности… Социалисты прежде всего, мы глубоко убеждены, что общественное развитие возможно только при полной республиканской свободе, только при полном демократическом равенстве. Республика, не ведущая к социализму, кажется нам абсурдной; промежуточная ступень, которая принимала бы себя за цель, социализм, который пытался бы обойтись без политической свободы, без равенства в правах, быстро выродился бы в авторитарный коммунизм»[573]. Любопытны последние строки: Герцен противопоставляет социализму с политической свободой авторитарный коммунизм. Естественно, встает вопрос, как Герцен представлял осуществление своих республиканских намерений.

Конкретную программу у него найти трудно, он ограничивался принципиальной постановкой вопроса о парламенте, «великом соборе» или «Учредительном собрании».

«…Остается созыв “великого собора”, представительства без различия классов, единственное средство для определения действительных нужд народа и положения, в котором мы находимся. К тому же это и единственное средство выйти без потрясения, без переворота – террора и ужаса – без потоков крови из длинного предисловия, называемого петербургским периодом… Каково бы ни было первое Учредительное собрание, первый парламент – мы получим свободу слова, обсуждения и законную почву под ногами. С этими данными мы можем двигаться вперед»[574].

Герцен, отстаивая идею всесословного собора, полагал, что народная воля должна стать гарантией от реакции, попятного движения правительства. Четырьмя годами раньше в статье «Письмо к Гарибальди» (1863) он писал, что необходимо «затормозить колеса старой машины» и выяснить желания народа. «Для достижения этого надобно было подвигнуть правительство на созвание Собора бессословного, всенародного, без различия вероисповеданий, с предоставлением каждому избирать каждого. Если б правительство согласилось, тем лучше – много спаслось бы крови и несчастий. Если же нет, надобно было его заставить созвать Собор или созвать его помимо правительства. Так думали многие»[575].

В «Письмах к старому товарищу», написанных в Ницце за год до своей смерти (1869), Герцен решительно выступает за отказ от революционных методов изменения общества. «Государство не имеет собственного определенного содержания – оно служит одинаково реакции и революции – тому, с чьей стороны сила; это – сочетание колес около общей оси, их удобно направлять туда или сюда – потому что единство движения дано, потому что оно примкнуто к одному центру. Комитет общественного спасения представлял сильнейшую государственную власть, направленную на разрушение монархии. Министр юстиции Дантон был министр революции. Инициатива освобождения крестьян принадлежит самодержавному царю… Для чего же – думалось ему – ломать мельницу, когда ее жернова могут молоть и нашу муку? На том же самом основании и я не вижу разумной применимости – в отречении»[576].

Последняя фраза, очевидно, говорит о пересмотре Герценом отношения к монархии и отказу от идеи отречения царя. Такой взгляд мог сложиться при условии признания прогрессивности деятельности государства.

Решительно пересматривает Герцен и роль идеализированного революционерами народа. Народ – консерватор по инстинкту, и потому, что он не знает ничего другого, у него нет идеалов вне существующих условий; его идеал – буржуазное довольство… Он держится за удручающий его быт, за тесные рамы, в которые он вколочен, – он верит в их прочность и обеспеченье…»[577] В этих условиях незыблемости исторических форм государства и церкви, консерватизма народа Герцен предъявлял требования к оппозиционному меньшинству, стремящемуся изменить Россию. По его убеждению, ответственность революционера состоит не в том, чтобы провоцировать на неоправданный бунт и революцию, а прислушиваться к народным интересам и мнениям. Народ революционную партию не слышит, а потому нельзя вести народ на революцию, зная о нем книжно и отвлеченно.

«Честно мы не можем брать на себя ни роль Аттилы, ни даже роль Антона Петрова. Принимая их, мы должны будем обманывать других или самих себя. За эту ложь нам придется отвечать перед своей совестью и перед судом близких нам по духу. То, что мыслящие люди прощали Аттиле, Комитету общественного спасения и даже Петру I, не простят нам. Мы не слыхали голоса, призывавшего нас свыше к исполнению судеб, и не слышим подземного голоса снизу, который указывал бы путь»[578].

Единственной стратегией социалистов, по убеждению мыслителя, может быть лишь просвещение и наука. «Наша сила – в силе мысли, в силе правды, в силе слова, в исторической попутности…»[579] – подытожил Герцен.

Трудно не согласиться с мнением В.Ф. Антонова о том, что Герцен «так и не взял в руки топора, а лишь угрожал им в минуты приступов самодержавной реакции и террора. Герцен ушел из жизни апостолом-пропагандистом и с надеждой на должное исполнение того, что было начато 19 февраля 1861 г., продолжено в 1864–85 гг., и в чем виделась ему реализация программы его общественного идеала»[580].

Характеристика Герцена как «апостола-пропагандиста» между тем не позволяет определить его идеологическую принадлежность. И социологические идеи, и политическая программа, рассмотренные выше, позволяют причислить Герцена к течению либерального социализма.

Сходные идеи талантливо выразил и Н.К. Михайловский, видевший глубокую культурную пропасть между народом и