Я знаю, что теперь все будет хорошо. Я верю, что наконец-то выбрался из леса. Никто не умрет из-за меня, никто не будет страдать больше, чем страдал я: сила этих страшных угроз через некоторое время становится немного слабее, и теперь я знаю, что бы кто ни говорил, что в одной ситуации я поступил справедливо и не потерял голову. Сейчас я немного озлоблен на богатых людей. Мне немного горько от людей, которые живут в комфорте и роскоши, окруженные друзьями и развлечениями, и при этом не хотят дать ни единого шанса молодому человеку, живущему одному в чужой стране и пытающемуся найти работу. Я сделал все, что от меня требовалось; я уехал сюда, когда не хотел приезжать; я боролся с этим в одиночку; и теперь я покончил с этим. Не думаю, что мне удастся прожить в Нью-Йорке год или два, а когда я вернусь, то, возможно, уеду жить в другое место. Что же касается невероятной страсти, которая овладела мной, когда мне было двадцать пять лет, и которая довела меня до безумия и, как мне кажется, почти до гибели, – с этим покончено: этот огонь уже никогда не сможет разгореться вновь.

[на этом письмо обрывается]

Генри Т. Волкенингу

[открытка: Сент-Жан и святая Вьерж: деталь с панно «Распятие» Изенгеймерского алтаря Матиаса Грюнвальда]

Кольмар, Эльзас-Лотарингия

[23 сентября 1930 года]

Дорогой Генри: [Грюнвильд] один из величайших людей в мире. Вы не представляете, насколько прекрасна вся эта картина (она огромна – это лишь малая часть), пока не увидите ее.

A. C. Фрер-Ривзу

Париж

27 сентября 1930 года

Дорогой Фрер:

Спасибо за ваше письмо. Я приезжаю в Англию в первой половине следующей недели (думаю, около вторника). Конечно, я буду рад поехать к вам в деревню на день или два: это очень любезно с вашей стороны, что вы меня пригласили, и я с нетерпением жду этого. Думаю, я съезжу на день-другой в Лондон, чтобы еще раз почувствовать Англию (я не была там уже более трех лет) и сделать кое-какой необходимый ремонт в моем гардеробе. Если я собираюсь навестить английского джентльмена в его загородном поместье, мне следует подлатать те места, которые бросаются в глаза.

Пожалуйста, простите меня за то, что я так небрежно отношусь к книге. Я готов говорить почти на любую тему под солнцем – о выборах в Германии, о погоде, о Страсбургском соборе, – но, надеюсь, Бог даст, я не услышу сейчас о книге. Я для вас обуза и забота, но потерпите немного, и я исправлюсь.

Погода здесь ужасная – откуда, ради Бога, взялось это суеверие о прекрасной погоде в Париже? Лондонский климат повсеместно осуждается, но я считаю, что он, пожалуй, лучше.

Думаю, я отправлюсь в отель на Рассел-Сквер и позвоню вам или пошлю телеграмму оттуда. А пока – удачи и да благословит вас Господь.

Максвеллу Перкинсу

[Каблограмма]

Лондон

14 октября 1930 года

Обустроил маленькую квартирку здесь, один в доме. [Фрер-Ривз нашел Вулфу квартиру на Эбери-стрит, 15] Старая женщина присматривает за мной. Никого не вижу. Верю, что книга наконец-то выйдет. Волнуюсь. Слишком рано говорить. Далее следует письмо.

Следующее письмо Перкинсу было написано из Лондона в октябре, но так и не было закончено и отправлено.

Максвеллу Перкинсу

[Лондон]

[октябрь, 1930]

Дорогой мистер Перкинс:

Я не знал, как давно не писал вам и не отправлял телеграмму из Шварцвальда, пока на днях не получил вашу телеграмму [Телеграмма, отправленная 8 октября, в которой говорилось: «Как дела. Пожалуйста, пишите»]. Когда долго находишься в одиночестве, время начинает звучать нереально, и все события твоей жизни, прошлые и настоящие, телескопируются: ты просыпаешься утром в чужой стране и думаешь о доме, а ночью во сне слышишь голоса людей, которых знал много лет назад, или звуки улиц в Америке. Изменения во времени также способствуют этому ощущению нереальности. Я пишу вам это в десять часов вечера в Лондоне, на мгновение думаю о том, что вы, возможно, делаете в это же время в десять часов, а потом понимаю, что в Нью-Йорке сейчас только пять часов и что вы, вероятно, находитесь в «Скрибнерс» перед самым отъездом домой.

Я думаю о вас дюжину раз в день, и мне кажется, что все вы находитесь в моем сознании, как [мешок (?)] с живым месторождением радия, независимо от того, сознательно я думаю о вас или нет. Моя тоска по Америке похожа на постоянную боль: я все время чувствую ее внутри себя, как какой-то ужасный голод, который невозможно утолить. И так будет всегда: на днях вечером, прослушав мили и мили глупейших рассуждений англичан об Америке – это не нация, а сырая масса разных народов; американцы не способны на настоящие чувства, только на сентиментальность; страна – матриархат, ею правят женщины; американцы не способны на любовь, со всем остальным, включая век машин, пуританство, ротарианцев и так далее. Я не мог больше слушать это и сказал им, думаю, без страсти и с полной убежденностью с моей стороны, что тому, кто когда-либо знал Америку такой, какой знал ее я, ни одна жизнь в Европе, ни одна жизнь где бы то ни было, не может показаться очень интересной. Это удивило и возмутило их, потому что они увидели, что я говорю серьезно, и не ожидали услышать ничего подобного. Люди здесь, особенно мистер Ривз из «Хейнеманн», были очень добры ко мне. Я не часто выхожу в свет, но получаю много приглашений.

Я возвращаюсь сюда через несколько дней – почему-то мне стало ужасно трудно писать письма: чем больше я нахожусь вдали от дома, чем больше я скучаю по встрече с несколькими людьми, тем труднее, кажется, писать им – так было всегда. Думаю, причина в том, что я очень долго не могу начать работу, часто остаюсь один в своем доме (об этом я расскажу позже), у меня бывают периоды самой ужасной депрессии, усталости духа, одиночества и отчаяния, но потом я подолгу думаю о книге и работаю над ней. Во имя Господа, неужели нет способа обрести мир и доброту в этом мире, делать свое дело, не расплачиваясь так горько за человеческие отношения!

Я отринул от себя почти все, и если я сейчас не закончу свою работу, то не знаю, что буду