детей врагов народа… Эдуард в ту пору еще толком не знал русского и учился ему уже там. Как, кстати, и рисованию. Первыми работами мальчика были игральные карты, которые он рисовал весьма мастерски, чем заслужил уважение паханов, избавившее его от изначальных побоев и унижений. В дальнейшем у мастера-китайца он научился делать и качественные татуировки.
Во время войны Эдуард в числе других детей был эвакуирован в Сибирь в омский детприемник, где находился до 1945 года. Когда же грянул победный салют, мальчик решил, что такое великое торжество должно освободить и его маму, о судьбе которой он ничего не знал, но был уверен, что она жива. Эдуард сбежал из детского дома в надежде добраться до Ленинграда и найти мать. Путь занял несколько лет, проведенных в поездах, в скитаниях по всей стране в компании воров, ценивших юного художника. Мать освободили лишь после смерти Сталина. Тогда только они и встретились. В Ленинграде. И мать сказала сыну никому не рассказывать, что они пережили: «В этой стране легче посадить человека, чем дерево». Отец так и сгинул в лабиринтах ГУЛАГа. Такие вот «мои университеты», из которых вышел выдающийся художник и прекрасный писатель, по чьим двум книгам уже в наши дни были поставлены спектакли в родном БДТ.
Если Достоевский ступил в «мертвый дом» взрослым человеком, то каторжная одиссея Кочергина растянулась на 13 лет. Бо́льшая часть детства Эдуарда Степановича прошла в тех же краях, что и каторга Федора Михайловича…
«Повязаны были все друг с дружкой, – вспоминал Кочергин в интервью Ленте. ру. – Там же закон был, то есть в миниатюре тюрьма. Пахан, ссучившиеся, воры-суки – ну сук таких не было еще, – пацаны, жиганы, его свита. Потом шестерки. Точно, как по тюремной схеме. И отношения были другие, но довольно суровые, жестокие иногда. Большей частью даже жестокие. И там, в этом котле, в результате получался товар, где-то одинаковый. Все мешалось, выходцы из этих семей, из других семей, из этого слоя, из другого.
А вообще это время в нашей литературе мало описано. Время-то было такое интересное. Это время великого переселения на нашей территории. С одной стороны, значит, сталинские дела: зэки, дети, семьи, жены, которые ехали к мужьям в лагеря увидеться, передать передачу – масса была таких людей. Потом война, мощная эвакуация с Запада. И тоже многие теряли по дороге друг друга. Бомбили, дети оставались сиротами. Все мешалось. И огромное количество людей отовсюду. Все в Сибири собирались. Я в одном месте написал, что все говорили по-украински: молдаване, греки, русские, евреи – все. Кого только не было. Это был такой котел фантастический.
Или вот сейчас забыли о поездах, которые в ту пору называли “500 веселый поезд”. Слышали такое выражение, нет? Это поезд, который набит внутри так, что он раздувался, и снаружи его люди облепляли, как муравьи. И шел поезд, облепленный людьми. Вот эти «500 веселые поезда» ходили. Причем вагоны были сборные. Были старые пассажирские, которые починили, и пригородные, и теплушки, черт-те что, – все в одном составе. И все это было облеплено муравьями людскими. Вот такие картинки. На станциях кучи людей, которые не помещались в залах, в помещениях вокзала – их выпирало наружу. Если дожди или что-то, какие-то фанеры таскали, прикрывались всякой всячиной. В общем, Брейгелю не снилось. <…>
В каждой ячейке общества, которая возникала, в которой не было, так сказать, правил конституции, кто-то становился все равно паханом, то есть главным, верховодил. Так издревле. Среди детишек тоже. В детском саду кто-то главный, кто-то заставляет других что-то для него делать или побивает других, кто-то подчиняется или угождает. Вот эти картинки вы можете в теперешнем детском саду увидеть. Но это стихийно или естественно, как угодно было. А с другой стороны, я думаю, много было от охраны. Потому что охрана была если не уголовники, то очень близкие к этому люди. Во всяком случае, по языку – абсолютная феня. И в школе, если вы вспомните, в классе кто-то был главным. И не по голове, не по уму, а по силе просто физической и нахальству, наглости. Тот, кто мог унизить или побить, у кого не было никаких тормозов. Да и, конечно, я думаю, много было и от охраны, которая владела хорошо феней».
Вряд ли Федор Михайлович видел и мог даже представить подобное тому, через что прошел Кочергин, страшный мир «малолеток», составляющий особые страницы во многих лагерных мемуарах…
Вернувшись в родной город, Эдуард Степанович окончил Ленинградский театральный институт имени А. Н. Островского. Католическую веру матери он сохранил, что отнюдь не мешало его почитанию такого борца с католицизмом, как Достоевский. В интервью «Московскому комсомольцу» художник рассказывал парадоксальный случай:
«Я уже работал в Театре Комиссаржевской, и для октябрьской демонстрации мы должны были сделать какую-то декорацию – так было всегда. Я сделал машину в полную величину в духе художника Чупятова, ученика Петрова-Водкина, он хорошим формалистом был. Машина эта очень понравилась начальникам, и меня пригласили к 3-му или 2-му секретарю райкома партии по идеологии. Пошел, думал, еще что-то хотят заказать мне, а он стал расспрашивать про мою работу, сказал, что хотят представить меня к званию. А потом спросил, не хочу ли я вступить в партию. “Я верующий”, – говорю. Он обалдел, особенно когда узнал, что я католик. А католиков в России тогда было, да и сейчас не больше одного процента. Мы стали говорить о ритуалах (он накануне похоронил мать, и я похоронил мать), я ему все рассказал, и, короче говоря, мы подружились. Я его сдвинул, он стал Достоевского читать, а там до церкви рукой подать».
В БДТ талантливого художника чуткий ко всему талантливому и стремящийся добыть таковое для своего театра Товстоногов переманил, когда ставил шекспировского «Генриха IV». Главную роль в этом спектакле играл Олег Борисов, с которым с той поры Эдуард Степанович был дружен, высоко ценя исключительный дар этого редкого артиста, которому была подвластна любая роль. О роли Закладчика Кочергин писал с восхищением:
«Олегу Ивановичу удалось сыграть неимоверно. Он от начала и до конца спектакля вел нас по лабиринтам изломанной жизни и сознания героя, изменяясь на протяжении сценического времени с такой фантастической органикой и так просто, что достаточно условное решение инсценировки превращалось в абсолютную реальность происходящего, где зритель, сопереживая героям, содрогался. Неслучайно постановка “Кроткой” стала одним из театральных шедевров тех лет, а роль Борисова – одно из ярчайших событий в познании образов Достоевского. Кто-то точно определил идею всего спектакля: “Пагубность насилия одного человека над душой другого”, или короче: “Анатомия насилия на благо”».
