Дилогии «Вселяне», самому масштабному произведению Савченко, повезло еще меньше, чем утопии «За перевалом». И если первую часть (собственно «Должность во Вселенной») по крайней мере удалось опубликовать при жизни автора, пусть без особого шума, то второй роман, «Время больших отрицаний», был напечатан только в 2018-м, через тринадцать лет после кончины писателя.

Издатели, привыкшие к другому, жизнерадостному Савченко, долго не хотели браться за этот роман – и дело не только в печальной судьбе, которая постигает центральных персонажей дилогии. По сути, автор размышляет о девальвации научного знания как такового. Огромный научно-исследовательский институт во «Вселянах» исследует один-единственный объект неземного происхождения: загадочный Шар, радикально меняющий законы пространства – времени. Внутри Шара ежесекундно зарождаются и умирают целые вселенные со своими сверхцивилизациями, там делают эпохальные открытия, рассуждают о высоком, выстраивают безупречные этические системы – но не успеваешь глазом моргнуть, как все рассыпается в пыль. Для внешнего наблюдателя эти душевные борения и высокие порывы триллионов разумных существ ровным счетом ничего не меняют.

«Получается, что цивилизация – это всего лишь инструмент по завершению естественного цикла существования планеты, – подводит итог культуролог Константин Фрумкин в монографии «Любование ученым сословием», разбирая романы Савченко. – Всего лишь орудие природы, используемое ею вслепую для завершения своего существования. Тем более что всякая Вселенная – независимо от уровня цивилизаций, появившихся в ее чреве, – рано или поздно гаснет. Но что тогда вся деятельность ученых и все познание, которому так ревностно служат исследователи Шара?»

Автопортрет на фоне эпохи

Однако едва ли этот скептицизм по отношению к процессу познания исчерпывающе объясняет угасание интереса к творчеству Савченко после распада СССР. Да, поздние книги автора не располагают к оптимизму, но дело, мне кажется, в другом: Владимира Ивановича подвела та самая инженерная дотошность, пристальное внимание к деталям, научная педантичность. Его тексты крепко-накрепко привязаны к советской конкретике второй половины ХХ века: к социальной, эстетической, инженерно-технической. Какое бы невероятное будущее ни описывал Савченко, какие бы дерзкие идеи ни выдвигал, сквозь корпуса футуристических зданий проглядывают контуры пыльных провинциальных улиц шестидесятых – семидесятых. Десятка до зарплаты, очередь на машину, пиво из трехлитровых банок, дефицитный транзистор, портрет героического отца-чапаевца на стене – эта натура ушла, и вместе с ней – ощущение будущего рядом, к которому, кажется, осталось лишь протянуть руку.

То же с техническими деталями: слишком многие теории, о которых с просветительским пафосом рассказывает читателям-несмышленышам Савченко – вот вы сидите, ничего не знаете, а там такое!.. – сегодня или давно опровергнуты, или стали общим местом. Особенно это заметно, когда инженер-электротехник начинает рассуждать о механизмах работы человеческого мозга. Извечная беда хардкорной НФ: чем точнее следуешь научно-техническим представлениям своей эпохи, чем больше внимания уделяешь инженерному обоснованию, тем короче жизнь твоей книги.

И все же ставить крест на повестях и романах Савченко, мне кажется, рано. Да, обещания не сбылись, надежды героев разбились вдребезги. Слишком много ошибочных предположений, неверных прогнозов, необоснованных допущений. Зато в наследство нам достался портрет ушедшей эпохи, мгновенный снимок безвозвратно исчезнувшего мира – мира инженеров, мечтателей, людей науки. Портрет, наверное, во многом наивный, простодушный, но сделанный одним из активных участников процесса – что во многом искупает его несовершенство.

13.02.2023

Борис Штерн: Смех от ужаса

Борис Штерн сделал что мог, кто может, пусть сделает лучше. А кто-нибудь может – чтобы лучше? Хотелось бы, конечно, ведь памятник писателю не должен превращаться в надгробие литературы, и опустевший капитанский мостик «Леульты Люси» ждет того, кто помчит Летучий Голландец Фантастики все дальше и дальше, к звездному горизонту.

Андрей Валентинов, «Памятник, или Три элегии о Борисе Штерне»

Избыток пафоса убивает фантастику. У нас все или с надрывом да со слезой, как в цыганском романсе, или торжественно и чинно, словно на гражданской панихиде. Если же современный российский фантаст, не дай бог, норовит схохмить, можно не сомневаться: нас ждет пересказ очередного анекдота, бородатого и несмешного, где вместо Петьки – эльф, вместо Василия Ивановича – гном, а вместо Анки с пулеметом – эскадрон конных арбалетчиков. Нет, конечно, Михаил Успенский и Евгений Лукин долго держали планку, не сдает позиции желчный и наблюдательный Виктор Пелевин… Но это все-таки писатели другого поколения, еще в советские времена наловчившиеся крутить фигу в кармане с виртуозностью, способной запутать не только простодушного читателя, но и строгого цензора, тут без артистизма не обойтись. Цензор вроде бы на время самоустранился, но опыт-то, что называется, не пропьешь… Те же, кто пришел в фантастику в девяностых – нулевых и еще не успел растерять чувство юмора, равно как и чувство меры, обходят всю эту «ироническую фэнтези» за семь верст – уж больно своеобразное от нее амбре.

Еще несколько десятилетий назад Борис Штерн, остроумец милостью божьей, обратил внимание на схожие процессы, происходившие в советской фантастике. В одном из писем, адресованных Борису Стругацкому, он замечает: «Советской НФ среди прочих недостатков недостает хулиганства и горлопанства (в хорошем смысле). Полно камерности, полно напускной веселости. Один-два хороших хулигана должны быть. А их нету, нету и нету. – И далее, отбросив ложную скромность, признается: – Я давно уже осмотрелся и наслушался и пришел к выводу, что ближе всех к такой роли подобрался я. Со вкусом бить горшки и стекла и эпатировать общественный вкус. Мои рассказы находят грубыми – это и нужно мне! Потому что это моя программа – добрые чувства пропустить через грубость (через фильтр) и посмотреть, что останется.

Грубость… Грубость, но со вкусом, весело, в рамках совершенной формы».

Разумеется, творчество Бориса Штерна куда шире и глубже любой умозрительной «программы». Использовать уточнения, характеризуя жанр, в котором он работал – «писатель-фантаст», «писатель-юморист», «писатель-сатирик», – значит принижать его талант, загонять мощное и разностороннее явление в понятные, но больно уж тесные рамки. Солидный взрослый мужчина в коротком матросском костюмчике – зрелище уморительное, но вызывающее чувство неловкости. Не стоит забывать, что фантастику Штерн не жаловал, чем дальше, тем сильнее, не стесняясь в выражениях, это отчетливо видно по той же переписке. Штерн – писатель, так вернее будет. А уж какие инструменты и приемы он использовал в том или ином эпизоде – отдельная история. Веселость его произведений отнюдь не от желания сорвать шквал аплодисментов, позабавить почтенную публику, пройдясь колесом, эта лихость, на мой взгляд, растет из совсем другого корня.

Родившийся в Киеве в 1947 году, выросший