— Ну и старички дались, много с ними хлопот, — сказал с улыбочкой зять Ковалева. — Уж вы сами переговорите с моим, чтобы он не заподозрил меня «в корысти», ежели скажу: «Берите деньги».

Пригласил Василия Ивановича. Давно мы не виделись и дружно встретились, по заведенному нами обычаю позубоскалили.

— А у меня к вам, Василий Иванович, серьезное дело, — и сказал ему о посещении Варфоломеева[229], о грусти жены, о несчастии с невесткой.

Ковалев перекрестился и сказал, что слышал об этом горе, об аресте сына и предстоящем деле.

— Так, так, — приговаривал Ковалев.

— Так вот, Василий Иванович, надо успокоить семью, потому они верят[230], что горе и расстройство пошло от присяги по вашему делу.

— Так, так. А ты как думаешь, что надо делать?

— Вы меня не спрашивали, когда предложили разрешить дело присягой. Но сейчас полагаю, что следует пойти навстречу Варфоломееву, чтобы они не плакались потом на вас. Он предлагает вам получить обратно деньги, помириться, замолить вместе грех и кончить жизнь в дружбе. По моему мнению, надо это выполнить.

— Так, так… Не могу сейчас ничего сказать, — озабоченно ответил Ковалев. — Торопиться не надо, а то может нехорошо выйти. Неповинен я в их беде и не праведник я, чтобы снимать чужие грехи, ежели грех был. Не в деньгах тут дело, а надо по-божески обсудить, обдумать. Помолюсь и с чистым сердцем посовещаюсь с женой, с отцом Михаилом. Сегодня пятница, значит, в понедельник уже зайду. Ишь ты, как свершилось-то. Куму мне очень жаль, хороший она человек. Господь вразумит, как поступить мне правильно.

Распрощались.

В понедельник Ковалев сообщил через зятя, что едет с женой к Варфоломеевым, а денежные расчеты поручает мне. Из слов зятя Ковалева узнал я потом, что у Варфоломеева молились и молились, служили панихиду и молебны и что возвратились Ковалевы довольные и умиленные. Деньги я внес на текущий счет старика. Получил гонорар с одного и с другого — ласковый адвокат две стороны сосет. Уголовное дело сына Варфоломеева было прекращено, и жизнь участников дела потекла спокойно. Только «невестка погибла из-за присяги» — так в глубине души думали старухи! Все описанное произвело на меня большое впечатление. Долго мы в суде вспоминали «чистительную присягу». Захаживал ко мне Ковалев, приносил иногда просфору и приговаривал:

— Поешь, поешь, грешок какой-нибудь, может быть, снимется.

Хороший был старик.

Рахмил Фурман. Дела еврейские. «Еврейское счастье»

Ростов-на-Дону, Ростовский округ, города Таганрог и Азов искони числились в составе Екатеринославской губернии[231] — черта еврейской оседлости, где евреи пользовались правом жительства со всеми из сего вытекающими правами. Но мудрая власть нашла неудобство нахождения их местностей в некоторой отдаленности от метрополии, усмотрела также «чересполосицу», почему в 1886 году по высочайшему повелению указанные местности были включены в область Войска Донского[232]. Большой живой торговый центр с разнообразным населением очутился в казачьем управлении. Это присоединение обрушилось всею тяжестью и жестокостью на евреев. В силу закона о присоединении евреям воспрещалось впредь жительствовать во всем крае. Но «сие указание не распространяется на тех евреев, кои до издания сего закона поселились на избранных ими местах жительства». По общему закону право жительства в Войске Донском имели только доктора медицины и кандидаты университета. В Войске Донском даже купцы первой гильдии не имели права жительства. Началось толкование понятия «поселились на избранных местах», создавшее тысячи дел. Московская фирма (еврейская) имела в Ростове отделение, причем резонно заявила: селиться нельзя — мы и не селимся, но в законе не сказано об ограничении права торговли. Торговлю закрыли, и началась волокита. Уроженка Ростова вышла замуж задолго до принятия «подлого закона» за врача и поселилась в Харькове с мужем. Муж умер, и харьковская администрация предписала вдове с детьми выехать, ибо их право жительства в Харькове потеряно со смертью мужа и отца. Приехала она в Ростов. Администрация нашла, что она потеряла право жительства, ибо закон о переселении не застал ее на «избранном месте жительства», а ее рождение некогда на сей территории прав не дает. Разъяснили, что ростовский «счастливец-еврей» не может переехать в Таганрог и наоборот. Казачья полиция в невоенном селении, в городах с кипучей жизнью растерялась, особенно в «еврейском вопросе», совершенно отсутствующем на Дону. Адвокаты были завалены делами о евреях. Зубной врач, повивальная бабка, окончивший консерваторию, горный штейгер, и еще, и еще «подлежали толкованию». А затем возник кардинальный вопрос: шкловский еврей, живущий издавна в Ростове, считается «поселившимся»? Или «поселившимся» является только ростовский мещанин? Когда же Сенат разъяснил, что шкловский мещанин Нутерпипер имеет право жительства, ибо закон не говорит «о прописке», а о фактическом жительстве, то местная власть сочла сей указ Сената относящимся только к Нутерпиперу — ему-де дано право, а на Халамейзера сие не распространяется. Словом, издевательство, притеснения и взяточничество нашли обильный материал для проведения в жизнь нового закона, и еврейство страдало.

Но жизнь настойчиво указывала необходимость евреям — торговым людям — продолжать сношения с местностью, так неожиданно закрытою для доступа. И евреи наезжали в Ростов. Не имея права проживать в городе, евреи не занимали помещения, не прописывались, день работали в городе, на ночь уезжали, высыпаясь в поездах, а к утру — обратно. Иные рисковали прожить несколько дней без прописки в созданных для сего местах. Мой знакомый коммивояжер ночевал в публичных домах. Другой оставался до рассвета в шантане[233], а потом высыпался в бане, в нумере. Но с годами вопрос о жительстве евреев, коих закон «застал», улегся, и мучились приезжавшие по делам на несколько дней. Многие евреи фиктивно крестились. Нашелся священник в округе, который крестил заочно. Началось по доносу и такое дело. Лично меня эти дела нервили. Отказать в помощи, конечно, нельзя было, а дела эти отнимали время. Приходилось клянчить в полиции, писать скорбные прошения и жалобы в Сенат. На мою беду мне пришлось защищать почти весь старый состав полиции по обвинению во взяточничестве, лихоимстве, упущениях по службе с корыстной целью. Судила палата с сословными. Я защищал четырех приставов. Защищали страстно, бились три дня и добились (еще два защитника) оправдания по главным обвинениям, и подсудимые отделались выговором без внесения в послужной список[234]. Новый полицмейстер и приставы внимательно следили за ходом дела. Мы познакомились, а после