Я вылез. Немец стволом винтовки слегка надавил на спину и показал жестом, что нужно идти вперёд. Он отвёл меня шагов на пятьдесят к пустующему окопу. Дойдя до него, приказал прыгать вниз. Я прыгнул.

Тут у меня мелькнула мысль, что он решил в этом окопе меня расстрелять. Подумал, что пришёл мой конец, что отвоевался…

Я поднял голову, посмотрел на небо, по которому плыли облака, освещённые заходящим солнцем. Всем телом, нутром ощутил бездонную ширь Вселенной. Подумал, что сейчас душа моя будет витать среди этих чудесных облаков. Затем грудь сдавило, стало очень грустно, печально, на глаза навернулись слёзы, подумал: «Всё, прощай жизнь!»

Немец, видя, что в моих действиях произошла заминка, стал громко кричать и ругаться. Я вслушался в его речь и наконец-то разобрался, а, может, догадался, чего он от меня хочет. Понял, что он просит, чтобы я собрал солому со дна окопа и перенёс её к нему в окоп. Я быстро исполнил его приказание, собрал в большую охапку всю солому и почти бегом перенёс туда, где сидел другой немец с ручным пулемётом, бросил её на дно их окопа. Пулемётчик пригласил меня расположиться рядом.

Надвигались сумерки. Солдаты из окопа решили готовиться к ночлегу. Я подумал: «Рано вы готовите себе постели, как бы не пришлось вам ночью их бросать». Я знал, что каждую ночь враг под ударами наших войск отходил на новые позиции, выравнивал фронт. Наше наступление, начавшееся из-под Житомира, шло успешно.

На дворе стоял январь. С наступлением сумерек похолодало. Чувствовалось, что уже минус 10°С. Немцы сильно продрогли. Закутали головы и туловища большими женскими платками. Немец-пулемётчик, глядя на меня, сказал: «Вот и твоя мама, как и моя, наверное, сейчас молят Бога, чтобы мы остались живы в этой войне!» Затем подумав, спросил: «А вы берете в плен нас, немцев?» Я ответил: «Да, берём в плен. Не расстреливаем, а направляем в лагеря для военнопленных, где они живут и работают на стройках. В основном, посылаем туда, где они воевали и разрушали наши города и заводы. Например, имеются лагеря военнопленных немцев в Сталинграде, Воронеже, Ростове-на-Дону, Харькове и других местах».

Немец слушал с недоверием, затем сказал: «Наши командиры говорят, что русские – звери. В плен не берут, а если берут, то издеваются, на спинах вырезают фашистские знаки, а затем расстреливают».

На это я ответил: «Это геббельсовская пропаганда».

Ещё немец спросил, есть ли на вооружении у нас такие ручные пулемёты, как у него в руках и какая их скорострельность.

Я ответил: «Ручные пулемёты есть, а скорострельности их не знаю».

«А вот наши пулемёты выпускают в минуту более тысячи выстрелов!» – ответил он.

Тогда я сказал ему не без гордости: «Я вспомнил, наш выпускает более 1500 выстрелов!»

Не знаю, был ли я прав, но мне в тот момент хотелось, чтобы наш ручной пулемёт был лучше немецкого.

С нашей стороны огонь по передовой немцев не вёлся. Я подумал, что у нас идёт перегруппировка сил перед наступлением. Мне очень хотелось, чтобы наши пошли в наступление именно сейчас: во время их атак мне будет легко удрать к своим. Но по ту сторону было тихо.

Уже совсем стемнело, когда приехала на передовую за порожними бидонами закрытая автомашина типа «пикап». Унтер-офицер приказал отвезти на ней и меня в штаб батальона и выделил охрану из двух солдат. Ехали минут десять. Приехали на хутор, к большому крестьянскому дому, у которого стоял часовой. По моему предположению, это был штаб батальона. Под охраной меня ввели в кухню. У плиты хозяйничала женщина. Вокруг стояли ящики с коробками и бутылками.

Меня встретил и взял под своё покровительство молодой денщик обер-лейтенанта – командира батальона. Денщик по имени Пауль хорошо знал русский язык. Он доложил командиру, что я прибыл. Тот велел подождать. Пауль принёс мне кусок жареной курицы и стакан вина. Я с удовольствием выпил, так как почувствовал, что начинается озноб, за которым последует приступ малярии. За несколько дней до плена со мной уже это случалось. Особенно тяжёлые приступы были летом 1943 года, когда воевал в плавнях на Кубани.

На первых допросах

Мы немного поболтали с денщиком, а вскоре меня в сопровождении двух солдат ввели в просторную комнату. В ней на тумбочке стоял полевой телефон, за большим накрытым столом с едой и бутылками, сидело пять офицеров. Играл патефон. Обер-лейтенант с пистолетом в одной руке и топографической картой в другой обратился ко мне с требованием показать на ней, где находится батарея, огонь которой я корректировал на наблюдательном пункте. Я внимательно посмотрел на карту и подумал, а где бы я установил свои орудия, используя складки местности? «Конечно, вот в этой лощинке очень удобная позиция», – подумал я и указал место, на котором и в помине не было нашей батареи.

«Очень хорошо!» – воскликнул немец и позвонил, как я понял, на командный пункт батареи, потребовал подавить нашу позицию.

«Пусть стреляют по пустому месту», – подумал я

Второй немец в очках сидел рядом с обер-лейтенантом. Он обратился ко мне тоже на украинском языке. Я подумал: «Вот черти, знают и русский, и украинский. Видно, очень хорошо готовились к войне с нами».

Немец стал быстро задавать вопросы, чтобы я не смог обдумывать ответы.

– Кто такой, откуда родом?

– Лейтенант 852 артполка 276 стрелковой дивизии Трубаев Леонид Якович, родился в 1923 году в городе Харькове, – также отвечал быстро.

– Когда часть прибыла на фронт?

– В ноябре 1943 года.

– Сколько орудий в полку?

– 32 орудия, – ответил, хотя знал, что это не так.

– Видел ли советские танки? Сколько их?

– Да! Утром прошла колонна у села Высокая Печь в сторону города Троянов, на запад. Сколько было танков, не считал. Наверное, около ста! – соврал я.

– Находится ли на фронте генерал Жуков?

– Да! Он руководит нашим наступлением! – ответил я с гордостью.

Данные о том, кто я и откуда, немцы уже узнали из моего личного удостоверения, отобранного при пленении. Они также прекрасно знали, что ещё из-под города Радомышля Житомирской области против них воюет наша дивизия. Мы тоже хорошо знали, что против нас воюет 370-я пехотная дивизия немцев. Разведка с