Походил по магазинам, полным нейлоновых рубах и остроносых мокасин. Позаглядывал в журналы с эффектными девицами без всяких стеснений. Отстоял тысячи трудных морских вахт.

Устав будоражить разными воспоминаниями, брал в умелые руки гитару. В особинку трогала перебором струн:…Почему я забыть не могу Эту девушку в синем берете?

Понятная грусть о безвозвратном обволакивала наши души. Всем тоже хотелось найти и потерять своё счастье. Жаль – не остался наш мастер вот таким. Поддался искусу придирок и раздражения, кои отдалили от него, сделав почти врагами.

А пока в прекрасном доме потрескивали в печке поленца. Светила с подмигиванием лампочка вполнакала. Казалось, мы знакомы и довольны друг другом сто лет. Главное – всё замечательное в морских странствиях, в любви и в дружбе ждёт нас.

Закончили последнее большое поле, к чести, на ура. Вот уже в Усть-Пинеге, где должны ночью сесть на колёсник. Длинный вечер коротали на дебаркадере. Наиболее взросло выглядевшие ушли в домишко, обозванный притягательно – бар. Отбыли с Пьером, окрещённым так почётно за знание западной жизни.

На жёстких скамьях оставшимся не сиделось. Решили тоже прошвырнуться. Не прошло и пяти минут променада, как услышали встречный топот. Это драпали лучшие кадры моторной во главе с наставником.

Наше случайное подкрепление ничего не стоило против местных ревнителей «новояза», к тому же с деревяшками в руках. Следуя военной науке, превращаемся в арьергард и в потёмках бежим к спасительному берегу. Пинежане, разочарованные, что рукопашной не получилось, запускают в нас поленьями. Мечут достаточно тренированно. Одно чиркает меня по плечу и сотрясает угол ветхого сарая. Чуть-чуть правее – и мне вечно было бы семнадцать!

Снова на тех же лавках. Рассматриваем синяк под глазом у старшины Славы Тюрикова. Всем смешно, и даже носителю барной отметины…

Здравствуй, Архангельск! Как мы соскучились по тебе. На наших лицах блуждают улыбки. Видок имеем аховый. Хочется, не позоря родной город, быстрее добежать до дому и переодеться. Пока же переминаемся на новом причальном настиле медового цвета, внимаем вполуха наставления. Пьер обещает строгости училищной дисциплины и что-то там ещё. – Вопросы будут? Следует один, но самый отрезной: – Когда форму выдадут? – Наверное, на неделе, – отбрыкивается Анатолий Петрович.

О, эта морская форма – предел тогдашних мечтаний. Как всякая грёза, она стеснительна. В разговорах мы избегали даже обозначить её. Только Вовка Бороздин оказался прост и прям. Честно отпарился с кастрюлями у плиты. И сейчас за то, что претерпел, желал в открытую.

Назавтра начались уроки. Пошёл день за днём. Облачились-таки в форму. Стали несколько другими. Как будто себе значимости добавили. Чёрт подери, приятно выйти из дома в строгом щегольстве героической и шикарной. Ты уже не какой-то там пацан, а государев человек. Каждый видит твоё рискованное будущее предназначение. Разве есть больший повод для гордости?

Канала слесарная практика. Выдадут заготовку молотка или пассатижей с большими припусками на обработку. Пытайся сделать из оной сверкающую фасонную штучку. Чтобы сдать молоток ставшему совсем немилосердным Петровичу, приходилось часами работать напильником, проверять поверхности угольником, выдерживать все фаски и скругления, заданные на чертеже. Есть уловка ободрать лишнее наждаком, но кафедра мастера никогда не пустовала. В конце занятий «тупые» запирались в ящик до новой встречи.

Но это, как потом узнал, ещё семечки. Каких-то 12–14 лет назад, со слесарной практикой в РУ № 2 было куда жёстче. К примеру, на пасти пассатижей требовалось нанести правильные линии насечек. Глазом эдакое не ухватить. Мастеру Вопияшину, облачённому в деспота-приёмщика, помогала мокрая папиросная бумага. Сделает на ней оттиск – и сразу видно, что ты из себя представляешь. Если всё лады, ставь личное клеймо. Вот у Севки Фомина в круге цифра 22-а.

К будущим судовым машинёрам, относились, как к изготовлению тех же пассатижей. Всей группе повелят зажать в тисках по толстому прутку. Рубите, мол, зубилом. Только приладятся с ударами, команда:

– Закрыть глаза, бей вслепую! Жестоко скажите? Так вдруг машинное отделение обесточится. ЧП стрясётся. И всё будет зависить: сделаешь ли ты в те минуты нечто нужное ко спасение товарищей и парохода?! То-то.

Тех порядков мы не застали. Волей-неволей признаю, при всей тогдашней занозистости, куда нам до тех ребятушек. До того же Севки с личным клеймом.

Из предметов нравились серьёзные ДВС[40] и ТУС[41].

Для четырёх моторных групп главный и, пожалуй, единственный авторитет – Михаил Васильевич Бычихин. Вёл он те самые двигателя и читал устав. Мы по-мальчишески любили этого ещё нестарого, интересного человека. К урокам его относились с должным совестливым почтением.

Он был живой памятью старинной Соломбалы. Начинал учиться по букварю, отпечатанному в Англии и привезённому для русских ребятишек сентиментальными интервентами. Крещён в Преображенском Морском соборе, по партийной дикости снесённом в 30-х. Училище как раз и стояло на том месте. Такое он не комментировал. Рассказал лишь однажды, что в детстве умилял приходских старушек: – Мишенька мальчоночек всё-то в храме, всё-то в храме…

Удивительнейшее: соломбальцы тогда знали друг друга! Если не по фамилии, то в лицо. Приветливо кивали любому шедшему навстречу. Старики чинно раскланивались с ровесниками, приподымая флотские фуражки. В этой редкой российской сторонке – всё неспроста. Государевы люди цену себе держали достойную. Не без гордости полагая, что утверждена – де на вечных петровских скрепах. По ним ударила комуния в первую очередь. Не ждать же, когда свезут упрямых под кресты церкви Святого Мартина. Рубежное поколение – последняя высокая волна прежнего духа и традиций. Трудно отобразить ушедщих по непреложному закону жизни. Жалость и растерянность дотрагиваются до сердца…

Как сейчас, вижу просветителя нашего в форменном кителе с нашивками стармеха. Средний рост, подвижен, худощав. Черты лица напоминали породистого служаку прежних времён. Даже не искушённый в физиономистике Сашка Лысков ткнул меня на уроке и поделился: – Правда, наш Миша похож на немецкого генерала?

Зная Санькино «западание», не стал оспаривать, почему, собственно, дойч? Только утвердительно кивнул. – Дорогие вы мои долобанушки, – говаривал М. В., улыбчиво щуря глаза, – запомните, море по-прежнему остаётся безжалостным и суровым. Помимо того, что даю вам как преподаватель о судовых двигателях и обслуживающих системах, хотел бы утвердить в головушках ваших бесспорные морские и просто житейские истины.

Пара часов пролетала незаметно, благодаря особой методе, когда содержательность сухого технарского предмета удивительно удачно переплеталась с отступлениями – рассказами о прожитом. Шпанистые «долобанушки» сидели как приколоченные, раскрыв рты.

Всплывало открытие: мощь пресса каждого времени. И всё в одном продолжающемся веке!