Тамара наслаждалась успехом, но ее муж и дочь часто ощущали себя его жертвами. В Париже Тадеуш был несчастен. Он скучал по семье, оставшейся в Польше, и прежняя жизнерадостность к нему так и не вернулась, хотя он нашел довольно неплохую работу. По вечерам ему хотелось лишь сидеть в кресле со стаканом водки и детективным романом, к которым он в последнее время пристрастился.

Несмотря на депрессию Тадеуша, между ними с Тамарой по-прежнему существовало сексуальное притяжение, но одного его было недостаточно, чтобы сохранить брак. Тамару теперь интересовала только работа и профессиональные контакты; времени на мужа не оставалось, а ее карьера представляла для него угрозу. Она не только стала зарабатывать больше него, но и начала вести себя как мужчина в доме.

При этом она не пренебрегала своими обязанностями жены и матери. Она всегда находила время уложить Кизетту спать, а утром кормила ее завтраком. Иногда тратила по несколько часов на приготовление сытного польского ужина и всегда требовала соблюдения высочайших стандартов. Ее приводили в ярость случайные ошибки домработницы – невкусное блюдо, некрасивая посуда на столе. При виде подобной вульгарности и мещанства она в гневе била бокалы и вазы. Этот яростный перфекционизм отчасти являлся реакцией на несколько тревожных лет, когда ее жизнь вышла из-под контроля, но все домочадцы Тамары рядом с ней словно ступали по тонкому льду. Кизетта то пыталась угодить своей cherie – Тамара предпочитала, чтобы ее так называли, – то негодовала при виде ее истерик. Маленькая Нэнси Кунард, которая отворачивалась, когда Мод предлагала ей конфетку, поняла бы Кизетту в тот день, когда та упрямо отказалась упомянуть мать в вечерней молитве.

Что до Тадеуша, он был готов мириться с истериками Тамары, лишь бы та чаще бывала дома. Но по вечерам, уложив Кизетту, Тамара обычно уходила из квартиры, всегда под благовидным предлогом – якобы с друзьями в новое кабаре, оперу или ресторан. Но при этом она часто возвращалась уже засветло. Парижская ночная жизнь захватила ее целиком. Если она встречалась с герцогиней де ла Салль, они отправлялись в лесбийский клуб «Ля Роз»; в компании одного из своих друзей-гомосексуалов она могла очутиться в гей-баре на улице де Лапп, где мужчины наряжались женщинами, а на сцене кабаре происходили сплошные непристойности.

Подобные места славились не только джазом и выпивкой, но и наркотиками, к которым Тамара питала такую же слабость, как и к сексу. Анестетическое действие морфина нравилось ей куда меньше действия наркотиков, которые будоражили и толкали на риск: гашиша в маленьких шариках – его запивали шипучими коктейлями с джином; кокаина, который нюхали с маленькой серебряной ложечки. К кокаину Тамара пристрастилась: он был дешев, легкодоступен, обострял чувства и усиливал сексуальное влечение.

Тамара была очень тактильным человеком и даже во время обычного разговора могла неожиданно погладить собеседника по щеке или взять его лицо в ладони. А на танцполе, в непосредственной близости от партнера, ее прикосновения становились особенно настойчивыми. Кружась в фокстроте или чарльстоне, она могла поцеловать и мужчину, и женщину, погладить их по груди и между ног. Однажды в «Ля Роз» Тамара начала раздевать партнершу по танцам прямо на танцполе, объявив изумленной толпе, что хочет пригласить ее позировать и проводит «просмотр». Ласково сжав ее груди в своих ладонях, она заявила, что те «достаточно круглые», а затем просунула руку между ног женщины и с притворным разочарованием произнесла, что та не годится в модели, так как «слишком возбуждена и не сможет сосредоточиться».

Подобные эксгибиционистские выходки стали фирменным приемом Тамары, но часто являлись прелюдией к опасным сексуальным приключениям. Ее влечение обострялось не только под действием кокаина; ее всегда тянуло на авантюры. Бывало, она покидала компанию друзей и отправлялась в левобережный квартал, известный своими скабрезными клубами и барами из наспех сколоченных досок. Эти «трущобы наслаждений» появились во время войны и в 1920-е годы продолжили выполнять свою функцию. Тамара нашла там то, чего жаждала. Среди матросов, студентов и прочих анонимных искателей наслаждений она находила самые разнообразные и утонченные сексуальные удовольствия; один знакомый, не назвавший своего имени, утверждал, что она особенно любила тройнички, позволявшие ей одновременно наслаждаться мягкостью женской кожи и мускулистой тяжестью мужчины.

Тамара была уверена, что «художник обязан попробовать все»; на левом берегу Сены этот девиз считался клише, но она относилась к нему со всей серьезностью. Чем скабрезнее и опаснее были ее сексуальные связи, тем большую свободу она ощущала. Они служили отдыхом от повседневной жизни, когда приходилось держать себя в строгих рамках, и от честолюбивых целей, которые она себе поставила. Но даже в опьянении случайных ночных встреч она не теряла свойственного художнику внимания. Она хорошо помнила всех незнакомцев, с кем занималась сексом, запоминала твердость или мягкость их тел, их формы. Она воспринимала всех как потенциальных моделей и, возвращаясь домой, иногда рисовала их до тех пор, пока не истощались последние запасы сексуального и химического адреналина. Ощущения минувшей ночи становились штрихами и цветом. Порой ей удавалось урвать всего пару часов сна, а потом наступала пора будить Кизетту и кормить ее завтраком. Несколько десятилетий спустя Тамара вспоминала, что «в начале у нее не было ничего», но она поставила себе цель добиться «лучшего во всем». К 1924 году ей стало казаться, что она близка к цели.

Глава четвертая

Таллула

Джон Холлис Бэнкхед никогда не сомневался, что его внучка прославит семейную фамилию. Ветеран армии Конфедерации и американский сенатор с неохотным восхищением признавал, что «в Таллуле с детства ощущалась неуемная энергия, и было ясно, что ей должно найтись применение». Задиристая пухлая девочка ничего не боялась и с горящими от восторга глазами прыгала с сенного сарая, играя в парашютистку. Она закатывала такие дикие истерики, что бабушке приходилось обливать ее холодной водой из ведра, а в школе была такой забиякой, что редко задерживалась в одном заведении дольше года.

Так что, пожалуй, не стоит удивляться, что, как только Таллула достигла подходящего возраста, она поспешила оторваться от консервативных южных корней и выбрала блеск