– Этого вам хватит надолго, Ольга Дмитриевна, если со мной вдруг что-нибудь случится, к тому же, у вас есть и свои фамильные драгоценности. Спрячьте их хорошенько, как умеют прятать женщины, – добавил я, пытаясь выглядеть невозмутимым.

Казалось, она не слышала меня и долго молчала, только слезы тихонько капали из ее глаз, и мне казалось, что это будет длиться бесконечно.

– Я не хочу вас оставлять, Николай Викторович, – наконец промолвила она, – и вы это знаете.

– Да, я знаю, милая, но это ваш долг сохранить свою жизнь, родить детей, а мой долг защитить вас. Здесь я не смогу этого сделать. Потом я офицер, принимал присягу императору и останусь верен ей до конца.

Она улыбнулась сквозь слезы и обняла меня…

Здесь обрываются записи Анатолия Ивановича Степанова, а в самом дневнике сохранилась только последние строки, написанные рукой Николая Викторовича Орлова и дата – 15 августа 1919 года.

Сегодня проводил милую Ольгу Дмитриевну в Севастополь, куда она отправилась на моей яхте под управлением лейтенанта С. и мичмана Б. Там они пополнят запасы продовольствия, топлива и воды и проследуют во Францию. Александр Михайлович Герасимов обещал мне, что он лично проследит… (Далее несколько предложений неразборчивы. – Автор).

Я долго стоял и смотрел на уходящую белоснежную яхту, с которой так сроднился за последние годы, и мне было невыразимо грустно оттого, что она никогда не вернется в Россию, как не вернется в Россию и милая Ольга Дмитриевна… (Далее текст прочитать невозможно).

От автора

Вот и все! Неужели только на основании этих нескольких строк Анатолий Иванович Степанов сочинил увлекательную и трогательную историю любви? И была ли эта любовь? Возможно, он знал нечто большее, так как скупые лаконичные записи, присущие военным, не могли служить основанием для такого сюжета. К тому же русские офицеры редко писали о своих чувствах, не было принято среди них хотя бы легким намеком бросить тень на честь доверившейся им женщины.

В дневнике я нашел отдельный лист, написанный рукой Николая Викторовича, который в какой-то степени объясняет мотивы Анатолия Степановича при сочинении им этой любовной истории. Это были стихи, но ни автора, ни даты на них не было. Вот они:

Я уйду, уйду в одно мгновенье

Тихим утром в синие моря,

И, с землей простясь без сожаленья,

Мой корабль поднимет якоря.

Что же ждет в туманной синей дали –

Вечный бой иль вечная тоска?

Я хочу, чтоб Вы меня не ждали

Море не отпустит моряка.

И когда в предчувствии свиданья

С милым другом на рассвете дня

Вы проснетесь, то слова прощанья

Долетят к Вам с моря от меня.

Это значит, что морской волною

Убаюкан я на глубине.

Море обручилось там со мною

И теперь оно всегда во мне.

Кто написал эти стихи непонятно – то ли сам автор дневника, то ли кто-то другой, мы уже не узнаем. Не узнаем мы и как сложилась дальнейшая судьба капитана 1-го ранга русского императорского флота Николая Викторовича Орлова. Был ли он расстрелян в 1920 году в Крыму во время красного террора, или ушел в Константинополь с армией генерала Врангеля, или может быть сложил голову в неравном бою, – выяснить это уже невозможно, да и не нужно. Его мир исчез, значит, должен был исчезнуть и он.

Дневник заканчивается датой 15 августа 1919 года. Дальнейшие события в Крыму хорошо известны и детально описаны во многих исторических исследованиях, а также в мемуарной литературе. К октябрю 1919 года белогвардейские войска генерала Деникина контролировали уже значительную часть территории России: Дон, Кубань, Украину, Центрально-черноземный регион и, казалось, ничто не предвещало краха. Они готовились, невзирая на поражение Колчака, к походу на Москву для полного сокрушения большевистской власти. Но потом все покатилось в обратном направлении и «грабьармия», – к сожалению, это название Белой армии во многом отражало существовавшую тогда реальность, вынуждена была бежать.

После страшной и гибельной новороссийской эвакуации в марте 1920 года генерал Деникин передал командование армией барону Врангелю и покинул Россию. Так, примерно на пять месяцев Петр Николаевич формально стал Главнокомандующим и Правителем Юга России, но фактически только Крыма – последней территории, контролируемой белогвардейцами. Он был достаточно умным человеком и понимал, что судьбу его армии будут решать другие и отнюдь не большевики, и поэтому заблаговременно подготовил эвакуацию, которая и была осуществлена в конце октября – начале ноября 1920 года. Она действительно была проведена наилучшим в тех условиях образом. После того, как все пожелавшие покинуть Родину подданные бывшей Российской империи, в том числе и военнослужащие, погрузились на корабли и суда, Врангель в сопровождении офицеров своего штаба прибыл на крейсер «Генерал Корнилов» и отдал приказ о выходе из Севастополя. Всего из Крыма было эвакуировано более 140 тысяч человек, примерно, половину из которых составляли офицеры и солдаты разгромленной армии. Началась история белой эмиграции, то есть той части России, которая была проклята и забыта на Родине на долгие годы.

Сразу после эвакуации Белой армии англичане начали интенсивные переговоры с большевистским правительством о восстановлении торговых отношений. В ноябре 1920 года британский премьер-министр Ллойд Джордж на заседании кабинета министров, отметая все возражения против таких намерений, заметил: «Большевики готовы платить золотом, а вы не хотите его брать. Но торгуем же мы с людоедами Соломоновых островов».

Не он ли таким образом благословил все последующие действия так называемой советской власти? Ведь после захвата Крыма по всему полуострову прокатилась волна бессудных расправ, и до настоящего времени историки не могут установить точное число жертв этой кровавой вакханалии – называют цифры от 50 до 130 тысяч человек. Офицерам не было пощады в любом случае – воевали они или не воевали на стороне белых, были ли в отставке или на действительной военной службе, – никого из тогдашних чекистов это не интересовало. Кроме офицеров, расстреливали стариков, детей, женщин, в том числе и беременных, одним словом всех, кого новая власть считала «контрреволюционерами». Крым, как тогда говорили, превратился во «всероссийское кладбище» и, возможно, только для того, чтобы ни у кого из выживших даже мысли не возникало