Она думала, что шутка разрядит обстановку, но заметила, что некоторые медсестры нахмурились, а одна даже покачала головой, чтобы выказать Грейс неодобрение.

Эта сестра была очень пожилой, ее загорелое лицо избороздили глубокие морщины — такой след за долгие годы оставили на нем многочисленные летние деньки, проведенные на пляже.

При виде этой обычной, зачастую противоречивой, реакции на свое появление Грейс подавила вздох. Благоговение перед ее материнством смешивалось с осуждением избранных ею методов воспитания. Благодарность за благотворительную деятельность — с неприятием ее гардероба. А восхищение красотой княгини, самое сильное чувство, которое та вызывала у подданных, вступало в конфликт с неприязнью к ее происхождению: она прибыла из-за океана, из страны, которую здесь не любили за великодержавные замашки и сговор с Францией, стремящейся держать Монако под башмаком.

Подобная смешанная реакция была, с точки зрения Грейс, лучше откровенной враждебности, которую Ренье ощущал на заре их брака и использовал как повод запретить в княжестве фильмы с ее участием. Однако она отчаянно надеялась, что однажды монегаски действительно примут ее как свою, как одну из них, независимо от ее деятельности в качестве княгини. Получить от них признание оказалось куда сложнее, чем от кинозрителей, которых она когда-то жаждала очаровать своим актерским талантом.

Но потом одна из самых молодых медсестер, которая говорила по-французски с сильным акцентом, хихикнула и показала на собственные разношенные белые туфли со словами:

— Тут вы не одиноки, ваша светлость.

Грейс ответила самой теплой улыбкой, на которую только оказалась способна:

— Спасибо за понимание.

Возможно, благодаря молодому поколению она все же сможет почувствовать себя здесь как дома.

— Делай, как считаешь нужным, Ренье, — с легким вздохом сказала Грейс, зная, что пойти на эту уступку все равно придется, а значит, нечего и тянуть. Она научилась и кое-чему еще: сдаваться всегда, когда это возможно, и чем быстрее, тем лучше. При такой тактике все идет гораздо более гладко, а неприятных споров становится куда меньше. — Уверена, Марта и Мередит, — упомянула она обеих своих секретарш, — устроят славный праздник.

— А чего-то особенного тебе хочется? — спросил Ренье, в знак одобрения заговорив с теплыми двусмысленными интонациями.

Она внутренне содрогнулась, надеясь, что после ужина он будет слишком измотан и неспособен ни на что, кроме сна.

— Мира во всем мире? Единения всех людей доброй воли? — отшутилась она, мастерски уклонившись от игривого намека, так же как много лет назад уклонялась от амурных поползновений Хичкока и всех остальных.

Тогда она даже не подозревала, какой замечательной подготовкой к жизни в браке станет Голливуд, и боялась, что все выйдет в точности наоборот.

Ренье криво усмехнулся, и его тонкие усики приподнялись с правой стороны.

— Я думал о чем-то таком, к чему сможет прикоснуться каждый. Как насчет того, чтобы открыть для публики садик с твоими любимыми цветами? Или показать ей статуи на набережной?

— Пожалуйста, Ренье, не нужно ничего делать для меня или от моего имени. — Грейс старалась, чтобы в голосе звучали одновременно встревоженные и смущенные нотки, и надеялась, что разговор не выйдет из-под контроля. — Если это так необходимо, сделай какое-нибудь пожертвование в мою честь. Идея с садиком, возможно, и неплоха. Или новое крыло библиотеки, или цикл общедоступных бесплатных спектаклей…

— Чтобы ты могла в них блеснуть? — с легкой иронией в голосе спросил он.

Грейс засмеялась, прилагая усилия, чтобы смех был веселым и искристым:

— Ну уж нет! Кому захочется видеть такую старушку на сцене? — И пусть шпилька в собственный адрес вызвала у нее мимолетный укол сожаления, это ощущение быстро прошло, когда стало ясно, что разговор удалось закончить.

Ренье кивнул и отвернулся к окну, глядя в залитый неоновыми огнями вечер.

Как же Грейс ненавидела эти огни, каждый из которых был как ожог на броской прибрежной красе ее новой родины! Слава богу, Ренье в конце концов одумался и притормозил строительство очередного уродливого объекта.

— Не забудь про очки, — напомнил он, когда машина остановилась в конечной точке маршрута, где их поджидали люди и телекамеры.

Грейс частенько вообще забывала, что на ней очки, ведь удовольствие четко видеть больше чем на пять футов перед собой казалось совершенно естественным, когда очки сидели у нее на носу. Но Ренье всегда напоминал, что ей следует избавиться от них, прежде чем появиться на людях.

— Спасибо, дорогой, — ответила Грейс на автомате.

Она сняла очки в черепаховой оправе и убрала в лежавший между супругами неброский кожаный футляр. Мир немедленно расплылся, а когда перед ней раскрылась дверь, Грейс обрадовалась привычному взрыву фотовспышек, который послужил оправданием тому, что она прищурилась, ожидая, когда Ренье подаст ей руку и уведет в темноту.

* * *

Мало что действовало на нее так успокаивающе, как вид собственного опрятного письменного стола. Со всеми этими канцелярскими принадлежностями — ручками, чернилами, промокашками, скрепками и другими инструментами для ведения корреспонденции, аккуратно разложенными по коробочкам в выдвижных ящиках, — столешница, глянцевый массив лакированной древесины, так и манила к себе. Все тут было так ясно и просто, что Грейс испустила вздох облегчения.

Поскольку никаких дел на этот день у нее не было, княгиня блаженствовала, надев поношенные мягкие джинсы с хлопчатобумажным джемпером, скинув обувь и забравшись в свое уютное кресло. Она взяла стопку бумаги и любимую перьевую авторучку, которую дядя Джордж подарил ей в 1947 году, когда она уезжала с Генри-авеню в Американскую академию драматических искусств. Как все качественные вещи, ручка писала не хуже, чем двадцать два года назад.

«Я хочу, чтобы ты писала мне обо всех своих приключениях, — сказал тогда дядя Джордж. — Даже о самых сомнительных», — добавил он конспиративным шепотом, отчего мать Грейс испепелила его раздраженным взглядом. Племянница же по-девчоночьи хихикнула, едва ли понимая, о каких это сомнительных приключениях идет речь.

Воображение. Теперь она беспокоилась, что Каролина унаследовала эту напасть. И в отличие от ее собственной матери, у которой на самом деле почти не было причин беспокоиться за дочь, княгиня имела все основания для тревоги за своенравную Каролину. Еще даже не подросток, но уже сущее наказание. И думать не хотелось, какой девочка может стать к семнадцати годам, тому возрасту, когда Грейс покинула дом. Кроме того, мир так сильно изменился, что о сравнительно невинных шалостях