Я сделала прерывистый вдох и постаралась представить, каково будет не понимать мои любимые книги. Меня охватили недоумение и разочарование.

– Ну, это жутко, – прошептала я.

– Хорошо. Что еще? Что ты чувствуешь?

Я представила, как выживала бы в нашей семье с постоянными сменами настроения у Руби, не имея якоря в виде своего разума и воображения. Моя способность отключаться и делать вид, что все хорошо, столько раз спасали меня от беды! Если бы не эта хитрость, не эта предусмотрительность, я была бы как Чед – каждые пять минут получала бы выговоры и наказания.

– Мне страшно, – ответила я, раскрасневшись. – Я чувствую себя беззащитной.

– Вот именно! – воскликнула Джоди. – Ты чувствуешь уязвимость. Уязвимость – вот что испытывает Шари Франке, когда понимает, что не во всем права. И это, моя дорогая, и называется жить с правдой.

Как бы мое нутро ни протестовало против ее методов, разум не мог опровергнуть ее логику. Говоря себе, что я мельче и незначительней, чем есть на самом деле, я буквально утопала в эмоциональной уязвимости. А разве не это было главной целью терапии? Добраться до моей глубинной, уязвимой сердцевины, чтобы мама наконец-то одобрила меня?

В причудливой математике Джоди это действовало так: самоуничижение плюс уязвимость равняется «правде». И кто я была такая, чтобы оспаривать ее безупречное уравнение?

– Я скажу Руби, что сегодня мы совершили прорыв, – объявила Джоди в конце. – Я очень горжусь тобой, Шари.

– Спасибо, – ответила я. – И мне очень жаль, что я говорила про вас все те вещи, Джоди. Думаю, и правда не стоит верить всему, что пишут в Интернете.

Она поцокала языком.

– Не стоит, – подтвердила она с удовлетворением хищника, сознающего, что добыча у него в лапах.

Глава 21

Джоди говорит

Как Руби, Кевин и Чед, я пила зелье «СоЕдинения» – более того, поглощала его литрами.

Через несколько месяцев после начала наших терапевтических сессий с Джоди я стала нетерпимым и невыносимым прозелитом «СоЕдинения», навязчиво анализирующим каждую свою и чужую мысль. Как вы понимаете, находиться со мной рядом стало непросто, потому что любой контакт давал мне возможность продемонстрировать новообретенное «просветление».

О, ты считаешь, что хорошо справилась с контрольной? Это говорит твоя заносчивость. Давай попробуем ее противоположность. Каково было бы провалиться?

Мои друзья закатывали глаза, когда я пускалась в очередную проповедь насчет опасностей отклонений в мышлении. Но я не могла остановиться, не могла сопротивляться стремлению «исправить» их искаженное восприятие, показать им, какие ошибки они совершают. Ведь теперь я постигла правду.

Я умудрилась оттолкнуть практически всех своих школьных друзей. Сюрприз-сюрприз – никому не хотелось общаться с настырной семнадцатилетней проповедницей, мини-Джоди, тыкающей пальцем в каждое их когнитивное искажение. Ну и пусть. Им же хуже, верно? Просто им не под силу выносить мое глубинное знание человеческой природы.

Наблюдая за тем, как они отдаляются, вместе с их смехом и товарищескими чувствами, я иногда задумывалась, не слишком ли высока цена моего «просветления». Но потом поняла, что потеря друзей – нормальная часть процесса. Это проверка, чтобы посмотреть, насколько я сильна и предана правде. Так Вдова была предана своей вере.

«Мы должны быть готовы на жертвы ради наших убеждений, – говорила я себе всякий раз, отдаляясь от очередной подружки. – Да и вообще, в отличие от меня они все отправятся в ад».

Так я и продолжала, с высоко поднятой головой, преисполненная сознания своей правоты. Я была воином, готовым покорить мир, одно когнитивное искажение за другим.

Как-то раз я с близкой подругой сидела на потертой деревянной скамейке возле школы под солнышком. Она повернулась ко мне и заговорщицки прошептала:

– Шари, я за выходные поцеловалась с тремя мальчиками, а когда рассказала об этом Саре, она практически обозвала меня шлюхой, – сказала подруга с виноватым лицом. – Ты что думаешь?

Я не могла поверить, что подруга, с которой мы общались с восьмого класса, ждет от меня сочувствия. Как прихожанка церкви СПД, поклявшаяся блюсти целомудрие до брака, она ходила по тонкому льду. «Она такая распущенная», – подумала я.

– А каков был твой мотив, чтобы их всех целовать? – спросила я ледяным тоном.

Она уставилась на меня так, будто я вдруг отрастила рога.

– Мотив? Ну, они были симпатичные… Разве тут должна быть какая-то глубокая причина? – она повысила голос, и теперь на нас с любопытством косились с разных сторон.

Я окинула ее отработанным в «СоЕдинении» взглядом, в котором была идеальная смесь презрения и жалости, и с сочувствием положила руку ей на плечо, будто собираюсь снизойти в своей мудрости к безродной селянке.

– Как твоя подруга я должна спросить: что для тебя означает поцелуй? Какой части твоего эго он служит, когда ты вот так разбрасываешься собой?

Она стряхнула мою руку и прищурилась.

– Шари, с какой стати ты меня допрашиваешь?

– Мне просто интересно.

– Ты меня осуждаешь! Какая ты злая! Я думала, ты моя подруга! Разве не помнишь, как сама целовалась направо и налево?

– Настоящий рост происходит, когда мы сталкиваемся со своими недостатками. Ты готова взяться за эту работу?

– Иди ты, Шари! В кого ты вообще превратилась?

Слезы текли у нее по щекам. Она вскочила и убежала. Мне стало немного неловко; тоненький голосок в голове зашептал, что, может быть, я перешла черту. Но этот голос быстро оказался заглушен громом моей уверенности в собственной правоте, безоговорочной убежденности, что я, Мудрая Шари, просто хотела направить эту заблудшую овечку по пути правды.

«Думаю, она просто еще не готова, – решила я. – Позднее она будет меня благодарить».

Она не поблагодарила. После этого она со мной больше не разговаривала.

Даже учителя не были защищены от моего осуждения. На английской литературе я решила высказать свое мнение о книге, которую мы читали, «Избранный» Хаима Потока – пронзительной и хорошо написанной истории дружбы двух еврейских мальчиков в Бруклине в конце Второй мировой войны. Лично я чувствовала, что готова к более серьезным произведениям – чему-то лучше подходящему для моего развитого интеллекта.

– Книга немного детская. Мне кажется, мы должны читать вещи потруднее, – заявила я учителю в начале урока. Зрите, смертные: Шари говорит.

Учитель высоко поднял брови.

– А по-моему, тут есть что обсудить, Шари. Книга выдвигалась на несколько крупных премий. Она уважаемая и вовсе не детская, как ты ее назвала.

Его отпор меня задел, и я задумалась, не выставила ли себя воображалой. Но что он может знать? Это ведь я обучена разоблачать отклонения. Премии? Уважение? Все это социальные конструкты, специально придуманные, чтобы скрывать от нас Правду!

– В чем дело, Шари? – спросил учитель, словно прочитав мои презрительные