Она прекрасно лично знала Императора Николая, много лет наблюдала официальный и неофициальный уклад жизни Царской Семьи. Будучи женщиной умной и образованной, она имела острое зрение, умела различать то, что другие не различали. Еще она была, так сказать, «эмансипе» – свободная в общениях и суждениях, привязанностях и пристрастиях.

Николай Павлович относился к Александре Осиповне с несомненным расположением, ценил ее совсем «неженский» ум, знания, изящную речь, а порой и резкое словцо. Он даже не раз бывал на «суаре» (званых вечерах) в ее доме, где собирались известные поэты, музыканты, художники.

Сама Александра Осиповна относилась к Повелителю куда эмоциональнее; можно даже говорить о более чем простой симпатии, выходившей далеко за рамки светского почитания.

В ее записках Император – в числе главных действующих лиц. Она воссоздавала его образ, избегая темных красок. В палитре ее портрета преобладают светлые, а порой и нежные тона. Именно поэтому воспоминания Смирновой потом многократно клеймились как «недостоверные» и «неподлинные». В них Император представал совсем не тем мрачным «фельдфебелем», которого только и требовалось изображать…

Можно с некоторой долей уверенности предположить, что Александра Осиповна – женщина, несомненно, внешне привлекательная и обаятельная, к тому же и чуждая нерушимых условностей, не прочь была пронзить «стрелой амура» сердце Николая Павловича. Но ничего не получалось. Как не получалось у немалого числа других искательниц ключей от сердца Императора.

Примечательный в этом смысле диалог двух светских львиц Смирнова запечатлела в дневнике. Одна из них – сама мемуаристка, другая, не менее авантажная дама, – дочь баварского посланника в Петербурге баронесса Амалия Максимилиановна Крюденер, урожденная Лерхенфельд (1810–1887). Дело происходило на балу в Аничковом дворце зимой 1838 года.

Смирнова только что вернулась в Петербург после трехлетнего пребывания в Париже; была полна парижских впечатлений и потрясала всех своими туалетами. Особенный интерес вызвал яркий головной шелковый наряд в виде восточного тюрбана; ничего подобного в Петербурге еще не носили.

Государь с улыбкой одобрил одеяние, сказал несколько теплых слов, но особого внимания не уделил. Это задело женское самолюбие, так как Повелителя занимали другие. Комментарий Смирновой это уязвленное женское самомнение и отразил: «Государь занимался в особенности баронессой Крюденер, но кокетствовал, как молоденькая бабенка, со всеми и радовался соперничеством Бутурлиной и Крюденер».

После ужина, когда начались танцы, Император исключил из поля своего внимания и баронессу Крюденер, которая сидела одна «за углом камина». Естественно, чтобы быть в курсе последних «диспозиций», Смирнова немедленно вступила в общение с баронессой, которая хоть и числилась «пассией», но в тот момент оказалась в роли отверженной.

Обе «эмансипе» внимательно изучали мизансцену, происходившую на их глазах. «Она (баронесса. – А.Б.) была в белом платье; зеленые листья обвивали ее белокурые волосы; она была блистательно хороша, но не весела». Причина «невеселья» была зримой, находилась перед глазами.

«Наискось в дверях стоял Царь с Е. М. Бутурлиной[58], которая беспечной своей веселостью более, чем красотой, всех привлекала, и, казалось, с ней живо говорил; она отворачивалась, играла веером, смеялась иногда и показывала ряд прекрасных белых своих жемчужных зубов…»

Вполне понятно, что Смирнова, как прекрасный знаток женского характера, обращаясь к баронессе, произнесла с виду невинную, но явно провокационную фразу: «Вы ужинали, но последние почести сегодня для нее». Тут баронессу прорвало, и она сказала то, что было на уме у многих, но что не решались оглашать публично:

«Это странный человек, нужно, однако, чтобы у этого был какой-нибудь результат, с ним никогда конца не бывает, у него на это нет мужества; он придает странное значение верности. Все эти маневры (имелся в виду флирт с Бутурлиной. – А.Б.) ничего не доказывают».

Дамы же желали «результата», они жаждали, чтобы Император не только с ними кокетничал, но чтобы он распахнул им свои объятия. Однако, к сожалению, у Николая Павловича существовало, на взгляд «львиц», странное представление о верности. Потому «результата» никто из самых знающих и умеющих обольстительниц добиться и не мог. Смирнова не возражала; в этом пункте она была согласна с баронессой…

Однако далеко не все с подобной очевидностью соглашались. Какие-либо «доказательства» для констатации адюльтеров не требовались. «Так было, потому что иначе не может быть». Вот формула, руководимая подобными искателями разгадки «тайн алькова».

Среди всех «бутонов» и «розанов», которые якобы служили интимной радостью Императора, особо пристальное внимание уделялось одной женской персоне: Варваре Аркадьевне Нелидовой (1822–1897). В 1838 году она стала фрейлиной, а очень скоро «выяснилось», что якобы Царь «пленен» ею. Пикантность ситуации состояла в том, что она приходилась племянницей ранее названной Е. И. Нелидовой, которую считали «фавориткой» Императора Павла I.

Портрет младшей Нелидовой оставила Великая княгиня и Королева Вюртембергская Ольга Николаевна: «Варенька Нелидова была похожа на итальянку со своими чудными темными глазами и бровями. Но внешне она совсем не была особенно привлекательной, производила впечатление сделанной из одного куска. Ее натура была веселой, она умела во всем видеть смешное, легко болтала и была достаточно умна, чтобы не утомлять».

Варвара Аркадьевна была миловидной, умной девушкой, и Николай Павлович, несомненно, оказывал ей знаки внимания. Конечно, это немедленно порождало зависть, превращалось в повод для разговоров и слухов. Во дворце невозможно иметь и сохранять «тайну».

Любой взгляд Императора, его улыбка, а уж тем более какая-то беседа тут же фиксировались придворными. Объект внимания Монарха немедленно становился и «объектом» пристального интереса всего высшего общества.

Маркиз А. де Кюстин (1790–1857), оказавшийся в России в 1839 году, а затем выпустивший во Франции книгу-пасквиль о России, русском народе, русской истории и управлении, смог о некоторых частностях сказать и правду[59]. Примечателен один эпизод. Дело происходило во дворце, когда Николай I на балу удостоил маркиза беседой. В данном случае важно не само содержание разговора – французскому борзописцу тут на слово верить нельзя, а, так сказать, придворная декорация.

«Когда Император разговаривает с кем-либо публично, большой круг придворных опоясывает его на почтительном расстоянии… Частые и долгие разговоры со мной Государя на глазах всего общества доставили мне здесь массу новых знакомств и укрепили прежние. Многие из тех, кого я встречал и раньше, бросаются мне теперь в объятия, но лишь с тех пор, как они заметили, что я стал объектом особого монаршего благоволения».

Нелидова находилась много лет в фокусе этого далеко не всегда чистоплотного интереса. Все подвергалось внимательному наблюдению и анализу, хотя внешне не существовало никаких эпатирующих «зацепок». Да, он разговаривал на балах