На углу улицы за низким деревянным столиком сидит мальчик в синей одежде и продает деревянные коробочки размером со спичечный коробок, с красными бумажными петлями. Рядом с кучей этих коробочек на столе стоят неглубокие блюдца, наполненные прозрачной водой, в которой плавают тонюсенькие плоские фигурки – цветы, деревья, птицы, лодки, силуэты мужчин и женщин. Открыть коробочку стоит всего два цента. Внутри, завернутые в папиросную бумагу, лежат связки маленьких тусклых палочек с розовыми кончиками, напоминающими круглые спичечные головки. Опустите одну из них в воду, и она мгновенно развернется и превратится в подобие цветка лотоса. Другая – в рыбу. Третья – в лодку. Четвертая – в сову. Пятая – в чайный куст, покрытый цветами и листьями. Вещицы эти настолько хрупки, что, однажды погрузив их в воду, их уже невозможно достать, не испортив. Они сделаны из морских водорослей.

– Цукури бана! Цукури бана-ва иримасэнка? – призывают продавцы искусственных цветов, чудесных хризантем и лотосов из бумаги, имитирующих цветки и листья настолько правдиво, что глаз не способен отличить их от настоящих. Не зря они иногда стоят дороже живых растений.

Часть 6

Высоко над толчеей, шумом и мириадами огней на холме в конце усыпанной огнями улицы на фоне звездной ночи возвышается великий храм школы Сингон, причудливо, словно во сне, освещенный рядами бумажных фонариков, развешанных по всему изогнутому карнизу. Меня влечет к нему течением толпы. Из просторного входа, над темной скользящей массой – головами и плечами верующих – пробивается широкая полоса желтого света. Еще не дойдя до охраняемых львами ступеней, я слышу нескончаемый звон храмового гонга, каждый удар – призыв сделать подношение и воздать молитву. Пожертвования, должно быть, рекой текут в большой сундук для милостыни, ибо сегодняшним вечером отмечается Праздник Якуси Нёрай, Врачевателя душ. Наконец толпа выносит меня к ступеням, и я, несмотря на напирающих сзади, на мгновение задерживаюсь перед прилавком торговца фонариками, красивее которых я никогда не видел. Каждый из них представляет собой гигантский бумажный цветок лотоса настолько идеальной формы, что кажется живым, только что сорванным цветком. Лепестки, пунцовые у основания, бледнеют, становясь на кончиках совсем белыми. Чашечка безупречно имитирует настоящую, а под ней висит красивая бахрома из бумажных лоскутков, окрашенных в тон цветку: зеленый под чашечкой, белый в середине, пунцовый на кончиках. В сердцевине цветка установлена микроскопическая масляная лампадка из обожженной глины, и, если ее зажечь, весь цветок начинает светиться, становится прозрачным лотосом, состоящим из белого и пунцового огня. В комплект входит тонкий позолоченный деревянный обруч, за который цветок можно подвесить, и все это великолепие стоит четыре цента! Как люди, даже в этой стране поразительной дешевизны, могут позволить себе делать подобные вещи всего за четыре цента?

Акира пытается рассказать мне что-то о хяку-хати-но мукаэби, ста восьми огнях, которые должны быть зажжены завтрашним вечером и которые имеют символическую связь со ста восемью глупыми желаниями. Но я не слышу его голоса из-за стука гэта и кома-гэта, деревянных башмаков и деревянных сандалий верующих, поднимающихся к святилищу Якуси Нёрай. Легкие соломенные сандалии бедняков, дзори и варадзи, не издают звуков. Громкий стук производят нежные ножки женщин и девочек, осторожно балансирующих на шумных гэта. Большинство этих ножек одеты в безупречные, белые, как лотос, таби. В основном ноги в белых носочках принадлежат невысоким матерям в синих одеждах с милыми спокойными малышами за спиной, терпеливо, с улыбкой поднимающимся на холм, чтобы встретиться с Буддой.

Пока я при свете фонарей иду среди шумной толпы, поднимаясь по огромным каменным ступеням, в окружении цветков лотоса и высоких изгородей из бумажных цветов, мои мысли вдруг возвращаются к маленькому поврежденному святилищу в комнате бедной женщины, скромным игрушкам, висящим перед ним, и к смеющейся, танцующей маске Отафуку. Я вижу счастливые, радостные маленькие глазки, раскосые, с шелковыми тенями, как у самой Отафуку, они смотрят на игрушки, в которых находят очарование свежие ощущения ребенка, вызывающее у меня лишь смутное воспоминание, – очарование, передающееся от поколения к поколению, из рода в род. Я вижу нежное маленькое существо, которое несут, как, несомненно, несли много раз, в такой же мирной толпе, как эта, в такую же теплую, светлую ночь, выглядывающее из-за плеча матери, нежно обхватившее ее шею крошечными ручками.

Где-то посреди этой массы народа идет мать умершего ребенка. Сегодня вечером она вновь ощутит прикосновение маленьких ручек, но не повернет голову, как прежде, чтобы бросить взгляд на свое дитя и улыбнуться.

Глава шестая

Бон-одори

Часть 1

Мы отправляемся через горы в Идзумо, в край Камиё[25], землю древних богов. Нам предстоят четыре дня пути от Тихого океана до Японского моря на куруме с крепкими возницами, ибо мы выбрали самый длинный и наименее посещаемый маршрут.

Наибольшая часть этого длинного пути пролегает по впадинам, переходящим в высоко расположенные долины, дорога все время поднимается в гору. Долины окружены горами, по склонам которых взбираются обводненные террасы рисовых полей, похожие на гигантские зеленые уступы. Еще выше растут тенистые сумрачные кедровые и сосновые леса, а над зелеными вершинами маячат темно-синие очертания еще более далеких гор, над которыми нависают воздушные, как туман, серые пики. День теплый и безветренный, даль подернута нежной дымкой, и на этом нежнейшем голубом небосводе, в этом японском небе, которое всегда кажется мне выше неба любой другой страны, изо дня в день появляются лишь редкие паутинки прозрачных, белых кочующих облаков, напоминающих гонимых ветром призраков.

Но временами после очередного подъема дороги рисовые поля пропадают и по бокам тянутся посевы ячменя, индигоноски, ржи и хлопка, после чего дорога ныряет в лесную тень. Прежде всего воображение поражают кедровники. Я ни разу прежде не видел за пределами тропиков леса, сравнимые со здешними по части плотности и прямизны древесных стволов. Каждый ствол прям и гол, как колонна. Лесная стена распадается на бескрайнюю череду бледных столпов, упирающихся в облака настолько непроницаемой и темной листвы, что над головой невозможно что-либо различить кроме теряющихся в сумраке веток. Бездны, открывающиеся за редкими просветами в частоколе белесых стволов, выглядят темнее ночи – как сосновый бор на картинах Доре.

Крупные поселки больше