Опять-таки по тому же первому и непреодолимому побуждению моего темперамента – от стыда и застенчивости – неожиданные и быстрые вопросы часто вызывают у меня ложь, в которой не участвует моя воля; в известном смысле ложь предваряет ее из-за необходимости тотчас же дать ответ. Глубокое впечатление при воспоминании о бедной Марион всегда удерживает меня от той лжи, которая может повредить другим, но не от той, которая может помочь мне выпутаться из затруднения, когда это касается меня одного, – хоть и это все же противоречит моей совести и моим принципам.

Призываю небо в свидетели, что, если б я мог через мгновение всякий раз брать обратно свои слова и вместо оправдывающей меня лжи говорить обличающую меня правду, не навлекая на себя нового унижения этим противоречием, я всегда делал бы это от всего сердца; но стыд, связанный с подобным самообличением, еще удерживает меня, и я очень искренне раскаиваюсь в своем проступке, не смея, однако, исправить его.

Один пример лучше пояснит то, что я хочу сказать, и покажет, что я лгу не ради выгоды, не из самолюбия и еще меньше по склонности или злому умыслу, но единственно из смущения и ложного стыда, иногда даже очень хорошо зная, что обман мой известен и не может принести мне никакой пользы.

Несколько времени тому назад г-н Ф *** уговорил меня, против моего обыкновения, поехать с женой в обществе его самого и г-на Б *** за город; наш пикник закончился обедом у г-жи ***, рестораторши, которая вместе с двумя своими дочерьми тоже села обедать с нами. Посреди обеда ее старшая дочь, недавно вышедшая замуж и беременная, вздумала вдруг, глядя на меня в упор, резко спросить, были ли у меня дети. Густо покраснев, я ответил, что не знал этого счастья. Она с хитрой улыбкой оглядела присутствующих: все это было слишком прозрачно даже для меня.

Прежде всего ясно, что этот ответ – не тот, который я хотел бы дать, даже если б имел намерение сказать неправду, потому что, видя, в каком настроении обедающие, я мог быть вполне уверен, что ответ мой не внесет никакого изменения в их мнение об этом предмете. Отрицательный ответ ожидался, его даже хотели вызвать – чтобы доставить себе удовольствие, заставив меня солгать. Я был не настолько туп, чтобы не заметить этого. Минуты через две ответ, который я должен был бы дать, пришел мне на ум сам собой: «Вот неловкий вопрос со стороны молодой женщины человеку, который состарился холостяком».

Сказав это, я, не прибегая ко лжи и не будучи вынужден краснеть из-за каких-либо признаний, перетянул бы насмешников на свою сторону и дал бы ей небольшой урок, который, естественно, должен был отбить у нее охоту задавать мне дерзкие вопросы. Но я сделал совсем другое: я не сказал того, что надо было сказать, и сказал то, чего говорить не следовало и что не могло принести мне никакой пользы. Таким образом, очевидно, что мой ответ не был мне продиктован ни здравым смыслом, ни волей и что он был бессознательным следствием моего смущенья. В прежнее время этого смущенья у меня не было, и, признаваясь в своих проступках, я испытывал больше желания быть искренним, чем стыда, – не сомневаясь, что не останется незамеченным то, что их искупает и что я ощущаю внутри себя; но недоброжелательный взгляд раздирает мне сердце и приводит меня в замешательство; став более несчастным, я стал более робок; а я никогда не лгал, кроме как из робости.

Никогда не испытывал я с большей силой свойственного мне отвращения к обману, как в то время, когда писал свою «Исповедь»: вот когда соблазн обмануть читателя являлся бы часто и настойчиво, если б только естественная склонность тянула меня в эту сторону. Но я ни о чем не умолчал, ничего не скрыл из того, что было мне во вред, делая это благодаря умственному складу, который я затрудняюсь объяснить себе самому и который, возможно, есть следствие отчуждения от всякой подражательности; напротив, я скорее чувствовал склонность к противоположной лжи, предпочитая обличать себя с чрезмерной строгостью, чем извинять с чрезмерной снисходительностью, и совесть моя служит мне порукой, что настанет день, когда меня будут судить менее строго, чем я судил сам себя. Да, я говорю и чувствую это с гордостью в душе: в этом произведении я довел добросовестность, правдивость, откровенность до того предела – и, может быть, даже перешел за этот предел, – до которого никогда не доводил их никто другой; по крайней мере, мне так кажется; чувствуя, что добро во мне перевешивает зло, я имел выгоду говорить все – и я сказал все.

Я никогда не говорил меньше того, что было. Иногда я говорил больше – не в отношении фактов, а в отношении обстоятельств, и этот вид обмана был скорей следствием бреда воображения, чем проявлением воли. Я даже не прав, называя это обманом, потому что ни одно из этих добавлений им не было. Я писал свою «Исповедь» уже стариком, прикоснувшись ко всем жизненным наслаждениям, пресытившись ими и глубоко почувствовав их пустоту. Я писал ее по памяти; память часто изменяла мне или возрождала лишь неотчетливые воспоминания, и я заполнял пробелы подробностями, выдуманными в дополнение к этим воспоминаниям, но которые никогда им не противоречили. Мне нравилось распространяться о счастливых минутах моей жизни, и я украшал их иногда прекрасными чертами, которые подсказывало мне нежное сожаление. Я передавал предметы позабытые в том виде, в каком, мне казалось, они должны были быть, в каком, может быть, они действительно были, и никогда в обратном тому, в каком я их помнил. Мне, может быть, случалось придавать истине чуждое ей очарование, но никогда не ставил я на ее место ложь, чтобы прикрыть свои пороки или присвоить себе какие-нибудь добродетели.

Если иногда я, не замечая этого, невольным движением утаивал