распахнутся роковые двери», а добивается успеха своей трагедией «Эдуард», а затем драмами, которые, отметаемые критиками, получают высокую оценку Робеспьера и трогают его до слез: «Мы торопимся в театр, чтобы посмотреть эти постановки, и обнаруживаем, что можем украдкой плакать не только над несчастьями Ореста и Андромахи; мы чувствуем, что чем больше действие походит на обычные события жизни, тем ближе к нам персонажи и тем полнее иллюзия, тем сильнее интерес и разительней урок» [12]. Особенно Робеспьер восхищается «Сиднеем» Грессе – изображением уставшего от жизни человека, готового на самоубийство, и его комедией «Злой», после которой драматурга приняли во Французскую и Берлинскую академии. Его увлекает мания к театру, охватившая парижан в конце XVIII века, он не испытывает, в отличие от Жан-Жака Руссо, предубеждения к сценическому искусству. Скорее он склонен примкнуть к суждению аббата де Сен-Пьера, высказанному тем в 1726 году в Mercure de France, об общественной и политической пользе театра, подхваченному многими философами середины века, вплоть до Луи-Себастьяна Мерсье, утверждавшего в 1773-м, что новая драматургия должна быть «публичным глашатаем угнетенных» («О театре, или Новый опыт драматического искусства»). На этой основе развернулись дебаты о необходимости гражданских прав для комедиантов, в пользу которых депутат Учредительного собрания Робеспьер высказывается в декабре 1789 года, подхватывая аргументы своего коллеги Клермон-Тоннера: «Комедианты, вызывающие патриотические чувства, заслужат большего уважения общества, когда им перестанет препятствовать смехотворный предрассудок, тогда людская добродетель очистит зрелище, и театры превратятся в общественные школы принципов, благонравия и патриотизма» [13]. Со следующего года Робеспьер станет одним из величайших противников всех видов цензуры, выступающим против контроля муниципалитетов за театральными компаниями, за то, чтобы одно лишь мнение общества, а не субъективность магистрата, «судило о том, что есть хорошо» [14].

Если первое место среди педагогических приоритетов выходца из Арраса занимает школа нравов, то нельзя не обратить внимание на его осмотрительность на первых дебатах об образовании. Обладатель богатой классической культуры и пытливого ума, он тем не менее ждет апреля 1793 года, когда статья XIII его редакции Декларации прав человека и гражданина провозглашает: «Государство должно всеми своими силами способствовать прогрессу общественного разума и делать образование доступным для всех граждан» [15]. Эта формула будет почти дословно перенесена в Конституцию 1793 года. В том же году он становится читателем «Газеты общественного просвещения». Конечно, в 1789 году образование затрагивали не более 11 % наказов третьего сословия, а во всей стране в различных учебных заведениях числилось не более 50 000 учащихся (5–10 % из них, в зависимости от местности, – это дети знати, 30–50 % – дети чиновников и лиц свободных профессий, не менее 25 % – дети торговцев и предпринимателей, 10 % – дети ремесленников, к которым надо приплюсовать некоторое число сыновей благополучных крестьян; все они стали первыми, чья учеба прерывалась из-за экономических неурядиц [16]), причем студентов среди них было менее 15 000. В сельской местности, испытывающей последствия реформы католицизма, когда кюре часто вынуждены проповедовать по инструкциям свыше, школа не столько учит, сколько воспитывает: будучи естественным продолжением дела помощи и благотворительности, она обязана распространять катехизис, индивидуальную и общественную мораль, насаждать воспитанность, представления о порядке и трудолюбии. Тем не менее многие наказы содержали требования существенного обновления, перехода школ к светским целям и управлению, большего внимания к чтению, письму, математике и – особенно в портовых городах – к специализированному образованию. Если тема бесплатного доступа к знаниям звучит постоянно, если растет понимание, что неграмотность сродни недееспособности (ведь человек все чаще сталкивается с договорами, с нотариальными и юридическими документами), то податели наказов редко мечтают о маленькой школе-освободительнице, каждого учащей его правам и обязанностям [17]. В конечном счете Старый порядок оставлял Франции образовательную систему, почти полностью зависящую от Церкви, что при продаже государственного имущества, а затем при гражданской реорганизации духовенства поднимало вопрос выживания того образования, которое получили почти все депутаты – кто у иезуитов, кто у ораторианцев, кто у доктринеров и т. п. Может ли быть лучший момент, чем революция, чтобы запустить процесс перемен, если, говоря словами Гельвеция, «искусство образования людей во всякой стране так тесно связано с формой правления, что возможно ли какое-либо крупное изменение в системе образования без перемен в самом государственном устройстве?» («Об уме», рассуждение четвертое, 1758).

Обновление быстро стало частью повестки дня, но при этом педагогическая мысль продвигалась вперед благодаря отдельным изолированным проектам (Корбена в 1789-м, Мунье, Вилье в 1790-м, Талейрана в 1791-м и т. д.) Пришлось ждать декабря 1792 года, чтобы на трибуне Конвента развернулись первые крупные дебаты вокруг предложений об образовании Кондорсе, Лантена, Ромма, Жанбона Сент-Андре и Рабо Сент-Этьена. Но их быстро затмили бурные страсти вокруг процесса короля, а потом они и вовсе прервались из-за войны. Известно, насколько был вовлечен в общеполитические дебаты Робеспьер. Первые соответствующие декреты будут приняты только осенью 1793 года, а потом в III и в IV годах термидорианцы и Директория перекроят карту, иерархию и социальную логику школы. Поэтому дела Революции в области образования ограничены во времени и порой противоречивы в силу сложности перехода от речей к закону, от закона к реальности. Множество законопроектов и мнений, накопившихся начиная с деятельности Учредительного собрания, подвержено превратностям самой революционной истории, идеологического противостояния, народных требований и обстоятельств войны. Тем не менее в них заложена основная терминология и тематика дебатов, на основании которых выстроится в следующем столетии французская национальная система образования. Они помогают понять ее сущность и назначение.

У подавляющего большинства депутатов не вызывает сомнений необходимость воздействовать на нравы спасительными законами, освобождающими людей от цепей невежества и позволяющими просвещенному народу сохранять свободу. Возрождение Франции, духовное совершенствование человека и счастье общества (две темы, тесно увязываемые просветителями) – короче говоря, прогресс человечества – в обязательном порядке проходят через образование. Оно должно быть национальным, каким его представлял председатель парламента Парижа Ролан в 1768 году в своем «Плане образования»: пирамидальным, от Парижского университета до сельских школ, покрывающим всю территорию для стандартизации нравов и законодательства, основ национального характера, любви к родине и повиновения власти. К 1789 году Корбен не полностью забудет этот проект и станет уповать на будущий план образования как на «способ видеть, думать, действовать в общественных интересах» [18]. Для Талейрана оно – власть, так как «охватывает различные функции, долженствующие неустанно воздействовать на совершенствование политиков и всеобщее благоденствие»; тем же самым оно будет для идеологов журнала Décade philosophique[28] [19] – «властью тем более обширной в силу нравственности и дополнения учреждений». Для Кондорсе оно – «долг общества перед гражданами» и обязательное условие для их жизни в обществе с полным осознанием своих прав и обязанностей, при развитии своих природных талантов, со свободным восприятием новых идей, без диктата общего мнения, короче, в готовности к прогрессу и со способностью к неповиновению – ведь «никакая государственная власть не должна иметь ни авторитета, ни доверия, чтобы мешать развитию новых истин, преподаванию теорий, противоречащих ее текущей политике или ее сиюминутным интересам» [20]. Эти принципы объективности и невмешательства, к которым философ присовокупляет принцип секуляризма (так как не считает более, что за учебой может надзирать религиозная инстанция), означают невозможность для тирана пользоваться естественным неравенством между людьми [21]. Итак, образование должно способствовать распространению и закреплению великих принципов Декларации прав человека и гражданина и утверждению гражданственности – вплоть до того, что Мирабо предложит объявить неграмотных неизбираемыми.

При этом быстро встает проблема соотношения между притоком учащихся и профессиональным трудоустройством. Ее поднимает в декабре 1792 года Ромм: он считает их соответствие ключом к успеху и советует предложить каждому пути совершенствования, видя в различии природных способностей единственный ограничитель сроков обучения. Монтаньяр Жанбон Сент-Андре, ставящий на повышение качества образования как на способ увеличения числа учащихся, хотел бы лучшего учета их социальных условий: «Последняя, опаснейшая из аристократий… аристократия богатства, подлежит уничтожению. Пока она будет существовать, я не жду хорошего национального образования». Дебатируется вопрос бесплатности. Талейран ее отвергает, рассуждая в логике социального консерватизма, а Кондорсе защищает, считая плату за обучение двойной несправедливостью: при географическом распределении качества образования самым богатым городам достаются лучшие преподаватели; среди дисциплин есть более и менее привлекательные. Отсюда его идея пирамидальной системы, начинающейся с Парижа, выступающего маяком для провинции. Не забыта и деревня – здесь