Мама, как всегда, как во все дни нашей семейной хроники, все смягчала, амортизировала. Она сказала:

— Может, они больны. Может, не знали. Может, в отъезде. Скорее всего, не знали. Они любят тебя. Они любят нас…

Отец хмурил брови. Он все знал. Все видел. И все чувствовал. Тридцать лет учил он грамоте абхазцев. Он насквозь всех видел, как то самое «зеркало» Мееровича. И когда он стоял на своем первом юбилее по стойке «смирно» перед своим народом, как сейчас в камне над собственной могилой в центре Сухума, он видел далеко. И твердо знал, что идет по верной дороге… И что не свернет с нее…

И вот бабушка Фотинэ преподнесла новый сюрприз — чай с сахарином. На два стакана бледного чая по таблетке сахарина. Это снова поразило юбиляра.

— Откуда?! — спросил он.

Но он, как всегда, не замечал никаких новшеств в нарядах своей жены: в этот вечер на ней не было золотой цепочки длиною в два аршина, подаренной ей в день свадьбы отцом ее, Андреем Ивановичем.

— Я нашла таблетки в нашем буфете, — сказала мама.

Этого объяснения для отца было вполне достаточно: человек, который мысленно жил в эпоху Рамзеса, Сезостриса и Гомера, вполне мог предположить, что в мае 1922 года в Абхазии, в столице ее Сухуме, в буфете Дмитрия Гулиа вдруг обнаружились таблетки маловкусного сахарина.

Мы выпили по два стакана горячего чаю. К чайному теплу прибавилось тепло железной печурки, и мы разомлели. Все было хорошо: юбилей, речи, слово незнакомой девушки из Поти, пение актера в женской одежде, духовой оркестр, аплодисменты зала, аромат цветов, сияние майской луны… И еще — эта крапива с орехом и незабываемый зеленый лук.

И я спрашиваю себя: сколько ни живу, с тех самых пор не едал более вкусного лука и чурека с отрубями пополам — в чем же секрет?

Повторяю: в чем секрет?

ЧУДЕСА СОВЕРШАЮТСЯ В НЕБЕ

Ю. Я. Б.

Вспоминаю: я чем-то был похож на первобытного человека — делал великие для себя открытия. Например: точно определил, что из-за горы Сама́та-арху́ ежедневно встает солнце, а вечером оно садится в самое море, сейчас же за сухумским маяком. И представьте себе — море не закипает, солнце не шипит, подобно подкове, которую бросает в корыто с водой кузнец Сурма́а. А по вечерам на небе сияет луна. Она во много раз больше чурека, который выпекает из кукурузной муки моя бабушка Фотинэ. И тем не менее сходство между ними огромное: поверхность их вроде бы неровная, на них какие-то пятна — размытые, с неопределенными очертаниями. Я знаю, отчего это на чуреке: бабушка поджаривает его на огне неравномерно. А вот откуда это самое на луне? Может, ее поджаривает горячее солнце? Но это едва ли…

Звезды — золотые гвоздочки — появлялись только по ночам. А куда они исчезали днем? Куда прятались? Светлячки скрывались в траве, это точно. Но есть ли трава на небе? Наверное, есть, если на нем живут звезды-светлячки.

Правда, краем уха я слышал нечто удивительное о «небесных светилах», о неких Галилее и Копернике. Мне было знакомо выражение «земной шар». Но оно, скорее, относилось к глобусу, который купил отец. Этот шар можно было вертеть — медленно, быстро и очень-очень быстро, если послюнявить ладони. Не скрою: мой брат Володя вертел ловчее меня. У него в руках глобус превращался в настоящий волчок…

Что же до облаков и туч, то как ни определяй их, было ясно одно: в них содержится вода. И вода часто капает на крыши, а с них по водосточным трубам — на землю. А если нету труб, то шлепается прямо в лужи. Запросто.

Да! Молнии тоже сверкают в небе. А не где-нибудь. Они во много раз ярче керосиновой лампы «чудо». Мы с братом не раз слышали от мамы: «Его ударила молния. И он умер». Но это она, по-моему, преувеличивала, просто пугала нас, чтобы в грозу мы не выбегали во двор, а сидели дома, чтобы не простужались, а были здоровыми и так далее. Да! Еще и послушными…

Благополучно миновав в своем познании мира век пещерный, каменный, бронзовый, железный, я вступил в нечто такое, отчего у меня мурашки по спине забегали: в век пара, в век электричества!

Век пара, сказать по правде, меня вовсе не удивлял. Разве не видел я, что ли, как на плите чайник закипал, как подпрыгивала крышка и как посвистывал у чайника носик?

А что электричество? Да нам его провели братья Яшиш, оно бежало по белому шнуру, протянутому на роликах. Стоило повернуть выключатель — и свет загорался. Ничего в этом особенного не было. И кривой столб на тротуаре, с которым соединили наш дом проводами, тоже был не бог весть что!

Самое удивительное, самое потрясающее летало в небе. Оно гудело. Оно почти касалось крыш, чуть ли не цеплялось за трубы. Вы угадали, это были аэропланы.

Может, бипланы «Блерио».

Может, бипланы «Фарман».

Может, аэропланы Русско-балтийского завода.

Они имели два крыла, два колеса или два поплавка, пропеллер, хвост и фюзеляж. Если колеса, значит, аэроплан, а если поплавки, значит, гидроплан. Я кое-что уже понимал…

Но были вещи и непонятные.

Например: почему один из аэропланов все время норовил пролететь именно над нашими головами, чуть не касаясь тополей, что стояли против нашего дома? И почему это летчик махал рукой? Кому? Мне? Брату? Мы в ответ тоже махали ему. И очень радовались, что летчик нас видит, а мы — его. Он был в кожаном шлеме и больших очках.

Несколько позже выяснилось, почему летчику так нравился наш двор и мы вместе с двором и тополями. Оказалось, что через улицу, в особняке, жили молоденькие девицы Кеоновы и приветственные жесты летчика относились к ним, и только к ним. Об этом громко судачили женщины в нашем дворе.

— Кеоновы сами признались, — сказала наша соседка, продававшая семечки за углом.

— Он что, женится на Оле? — спросила мама.

— Может быть.

— Она хорошенькая.

— Да ничего особенного. Только личико да восемнадцать лет.

— Это совсем не мало, — заметила мама.

Таким образом, корни наших с летчиком взаимных приветствий обнажились. Немножко было обидно, но ничего… Что поделаешь?.. А Оля Кеонова мне не нравилась: взрослая тетя — только и всего!

В нескольких кварталах от нас, на так называемых Новых