В современной России политический розыск развит в высшей степени и никогда и нигде не был так широко поставлен, как при коммунистической диктатуре.

Это объясняется тем обстоятельством, что не только специально-разыскное советское учреждение, так называемое Государственное политическое управление, ведет дело сыска, но и каждый член Коммунистической партии.

Коммунистическая партия есть своего рода круговая порука, и, конечно, каждый член партии, где бы он ни был и чем бы ни занимался, в первую очередь озабочен сохранением партии, а следовательно, и себя, для чего выясняет и предает врагов советской власти.

В итоге русская эмиграция находится под постоянным наблюдением секретных сотрудников советского ГПУ, и если умело порыться, то их можно найти во всех без исключения эмигрантских организациях, учреждениях и предприятиях.

Что же касается корреспонденции, адресованной из-за границы в Россию и обратно, то она перлюстрируется и, мало-мальски необдуманно составленная, влечет за собой расстрелы адресатов и репрессии, направленные на их среду.

Если в политической работе секретного характера искусство и конспирация являются неизбежными требованиями, то при такой работе в СССР они становятся положительно необходимыми, иначе человеческие головы летят гораздо раньше, чем они смогут что-нибудь сделать.

ГЛАВА 8

ИЗ ДНЕЙ РЕВОЛЮЦИИ 1905 ГОДА

Закончив в Одессе дознание о группе социалистов-революционеров, я был назначен в Ростов-на-Дону начальником охранного отделения, которое принял в июне 1905 года.

Мой предшественник, подполковник Аплечеев, был утомлен, нравственно издерган и очень опечален убийством своего друга, жандармского подполковника Иванова, старика, прослужившего 25 лет на железной дороге, не понимавшего и не любившего «политики». Он со дня на день ждал приказа об увольнении в отставку, мечтая поселиться в деревне, но его выследили и у самой двери квартиры расстреляли. Убийцами были два брата, 17- и 18-летние, сыновья рабочего, которых удалось тотчас же арестовать. Наслышавшись на митингах, что жандармы враги народа, они по собственной инициативе решили убить Иванова.

Градоначальник, престарелый генерал Пилар, имел свои суждения, сводившиеся к тому, что все обстоит благополучно и что никогда и ни с кем не следует обострять отношения: «Нас не трогают, и мы не должны никого трогать» и т. п.

Не прошло и нескольких месяцев, как революционерами была организована колоссальная уличная демонстрация. Пилар своевременно был об этом осведомлен, и я ему представил списки главарей, подлежащих аресту, в предупреждение этого и других выступлений, но он от этой меры воздержался, как слишком крайней.

Бушующая толпа, в которой виднелись красные флаги, запрудила главную улицу Ростова и направилась к тюрьме. Полиция заняла наблюдательную позицию невмешательства. У тюрьмы произошло побоище между портовой чернью и демонстрантами. Среди последних несколько человек были избиты и двое убито. Еврейка, несшая знамя, лежала на земле с воткнутым через горло древком красного флага. Тогда Пилар послал к тюрьме казаков, которые уже там никого не застали, все разбежались и скрылись по своим жилищам.

Наутро мне доложили, что на дороге из Нахичевани (почти слившийся с Ростовом город) в Ростове формируется патриотическая демонстрация. Появился портрет царя, начали сосредоточиваться массы портовых рабочих и оборванцев. Я телеграфировал Пилару, докладывая о недопустимости этой демонстрации и необходимости немедленно ее разогнать, в предупреждение дебоша и еврейского погрома. На это Пилар ответил: «Мне все известно, не беспокойтесь!» Видя, что начинается неразбериха, не исключающая эксцессов и с левой стороны, я собрал весь состав охранного отделения, вооружил его и приказал не расходиться, а в случае нападения на отделение не стесняясь стрелять.

Во время этих распоряжений приходит молодцеватый солдат, еврей, с Георгиевским крестом «За храбрость», и докладывает, что он в отпуску после ранений, полученных на японском фронте, и просит его и его семью укрыть в усадьбе охранного отделения. В городе паника и все евреи опасаются погрома, сказал он.

Не более как через полчаса все службы нашего особняка были переполнены евреями, жестикулирующими и плачущими.

Мимо моих окон проходит серая масса черни, впереди несут два образа и портрет государя. Проходит час-другой, и мне докладывают, что толпа громит на базаре лавки и что ее разгоняет полиция.

По Большой Садовой идут непрерывно со стороны базара люди, неся в руках различные предметы обихода.

Какой-то пьяный тащит связанные трубы граммофона, тащат зеркала, подушки, ночные столики и т. п. Один тип тянет по тротуару перевязанный веревкой комод, останавливается, вытирает пот и тащит дальше. Опять звоню градоначальнику, говоря, что необходимо выслать засады, чтобы отбирать награбленное имущество и арестовывать грабителей, опять получаю ответ: «Не беспокойтесь!», что надо понимать: «Не ваше дело!» Но засады были все-таки организованы и, работая усердно, отобрали целые горы награбленных вещей.

В то же время по площади перебегал молодой еврей. Завидя его, хулиганы останавливают его, обыскивают, находят револьвер, схватывают, с силой подбрасывают вверх, и он падает на мостовую. Претерпев это бросание несколько раз, человек обратился в мешок с костями.

К вечеру приезжает ко мне полицеймейстер Прокопович; его сопровождает несколько конных стражников. Высокий толстяк, в дымчатых очках, он показывает мне свою простреленную шинель.

— Стреляла по мне еврейская самооборона, — говорит он и приглашает меня ехать с ним к градоначальнику, который нас ждет.

На улицах темно и пусто. Город словно вымер.

Приезжаем. Пилар сидит у телефона, тут же его чиновники для поручений.

— Опять начался грабеж, — говорит он и продолжает что-то писать, садясь за стол.

Вновь телефон. Пилар просит меня подойти. Говорит пристав, докладывая, что в центре города разбивают обувной магазин. Пилар просит меня передать, чтобы пристав принял решительные меры к прекращению безобразий. Я передаю: «Градоначальник приказал принять решительные меры». А на вопрос пристава: «Какие именно меры?» — отвечаю: «Немедленно расстреливать хулиганов на месте!» Но Пилар буквально вырывает трубку из моих рук, отменяет мой приказ о расстреле и говорит о задержании и предании суду. По репликам Пилара ясно, что пристав докладывает о том, что при приближении полиции хулиганы, завидя ее издали, разбегаются, так что никого не удается арестовать, но лишь только полиция удаляется, они вновь продолжают свое дело.

Возвращаюсь домой, а Пилар едет в местный клуб «ориентироваться в общественном настроении». На другой день узнаю, что, разговаривая с собравшимися в клубе, градоначальник просил говорить