Я слышу свой крик, но слова неразборчивы. Это невнятный шум, словно слова мои были записаны, а теперь пленку прокручивают в обратном направлении.

А потом Курт садится. На какое-то мгновение мне кажется, что с ним все в порядке. Но по выражению его лица я понимаю, что это не так. Происходит что-то ужасное. Он держится за голову, взгляд его стекленеет, лицо теряет осмысленное выражение.

Я что-то говорю ему и, даже не понимая смысла слов, чувствую страх в собственном голосе.

Лицо Курта меняется. На нем появляется гримаса боли. Он отнимает руки от головы и выпрямляется, сидя на каталке.

Он начинает что-то невнятно говорить. К его обнаженной груди присоединены датчики телеметрии. Один отклеился и просто свисает с каталки. Я наклоняюсь подобрать его, но датчик вырывается из моих пальцев и сам приклеивается к правой стороне груди Курта. Курт пытается шутить. Он бодрится – мы все ведем себя так, когда чего-то смертельно боимся.

Эми протягивает руку. Большой шприц выскакивает из лотка и прыгает ей в ладонь. Она пятится к Курту с пустым шприцем и присоединяет его к капельнице. Это разжижающее кровь средство, применяемое при инфарктах, – оно не дает образовываться тромбам. Эми соединяет шприц, и он снова наполняется, вытягивая прозрачное лекарство из крови Курта. Эми отступает, убирает шприц в упаковку, и та автоматически запечатывается. Эми, пятясь, выходит из палаты.

Теперь я сижу возле Курта на стуле. Он обливается потом. Капли пота поднимаются, собираются в облако и исчезают. Левая рука его прижата к груди, глаза расширены. Я держу в руках ЭКГ. Мы оба смотрим на нее. Инфаркт. Обширный. Я не понимаю своих слов, но знаю, что говорю ему про инфаркт. Я знаю, что он умеет читать ЭКГ так же хорошо, как и я, но все равно говорю это вслух. Я слышу свои объяснения – даже в обратной перемотке слова понятны: для стентирования нужно лететь в другую больницу, а это час пути. У нас остается единственный выход. Курт и сам это знает. Он слышал те же слова тысячу раз. Только раньше он стоял рядом со мной, у постели больного, готовый прийти на помощь в любую минуту.

Я перечисляю риски разжижения крови. Я говорю, что лекарство растворит тромб в сердце, но может вызвать кровотечение в мозгу или брюшной полости. Я говорю, что лекарство может и убить его, но это маловероятно. Скорее всего, оно остановит приступ и спасет его. Курт и сам это знает, но я все равно говорю, потому что должен. Впервые в жизни я разговариваю с Куртом как врач с пациентом, а не как друг с другом.

Курт – человек крупный. У всех, кто работает в приемном покое, есть свои пороки – мы сталкиваемся с тяжелыми вещами и справляемся с ними не самым здоровым образом. Слабость Курта – пончики с кремом и фастфуд. Я не виню его. Я и сам не раз приносил ему пончики после особо тяжелых случаев и в минуты стресса. Мы оба знаем, что пончики вредны. Но в приемном покое бывает трудно думать о чем-то кроме того, что ждет тебя в следующие пять минут.

Курт – коллега, о котором можно только мечтать. Он – идеальный медбрат, рядом с ним хочется быть хорошим врачом. Я очень многому научился у него, наблюдая, как он разговаривает с пьяницами, наркоманами, скандалистами. Он находит подход к каждому и становится каждому другом. Он – мой настоящий учитель. Он учитель всех, кто работает в приемном покое. Он – древняя душа, оказавшаяся в окружении самых невероятных тел и ситуаций. Мне хочется быть таким, как он, лучом света в этом зачастую темном царстве.

Я встаю со стула и спиной подхожу к аппарату ЭКГ. Я заправляю ленту обратно в аппарат. Она втягивается внутрь со странным шорохом. Я отступаю дальше и вместе с сестрой смотрю на экран в реальном времени. Я чувствую, как у меня сжимается горло и пересыхает во рту. Я чувствую, как колотится мое сердце, а руки сводит от страха. Линии на экране убегают назад. И все равно они показывают инфаркт.

Я пятясь подхожу к кровати. Курт выглядит лучше – щеки его не такие бледные, даже розоватые. Он указывает на приемный покой, на пациента, которым он занимался несколько минут назад. Я знаю, что он просит кого-то из сестер присмотреть за его пациентами.

Неожиданно лицо его краснеет, словно Курта бросило в жар. Но румянец исчезает так же быстро, как появляется. Я сажусь рядом с ним. Сестра снимает с его груди датчики ЭКГ. Она убирает их на место, один за другим.

Курт поднимается и надевает форменную рубашку. Он явно напуган, но продолжает подшучивать, как всегда.

Сцена передо мной меняется. Неожиданно я оказываюсь за столом в холле – что-то ввожу в компьютер. Я поднимаю глаза и вижу, как Курт сгибается пополам, хватаясь за сердце. Пот капает с его лба на пол. Он смертельно бледен.

Из палаты выскакивает пациент и начинает сердито орать на Курта. Оба стоят в дверном проеме. Пациент кричит, злится из-за долгого ожидания. Он оскорбляет Курта за лишний вес. Я в ярости. Сегодня суббота, пациентов много. Разозленный мужчина ждал почти четыре часа – он приехал с зубной болью, которая мучила его с Рождества. Но он не знает, что весь день приемный покой занимался жертвами автомобильной катастрофы – два семейных автомобиля столкнулись на трассе. Сегодня утром наш приемный покой более всего походил на военно-полевой госпиталь, а не на маленькую провинциальную больницу. Двое детей и один из родителей погибли. Курт занимался обоими детьми.

Но, конечно же, Курт не может объяснить пациенту, почему ему пришлось ждать. Он просто стоит, а мужчина орет на него. Он дает ему возможность дать выход гневу. Он принимает чужие эмоции, потому что должен. Он что-то невнятно бормочет, и я понимаю, что он извиняется – извиняется за долгое ожидание, в котором нет его вины. Он, как губка, впитывает гнев пациента. Я вижу, как тяжело ему приходится. Он давно научился молча стоять и принимать гнев и ярость других людей. Каждому из тех, кто работает в приемном покое, приходится учиться справляться с негативными эмоциями.

Неожиданно я возвращаюсь на четыре часа и девятнадцать минут назад. Через шестьдесят секунд на трассе произойдет та авария.

Я стою с кружкой