„Я ищу утешения в том, что страданиями я перехожу в вечность, что страдания эти нужны для очищения моей души, которая должна соединиться с Богом и Ваничкой, который весь был любовь и радость, и я кричу: `Да будет воля Твоя!` если это нужно для перехода моего в вечность, но несмотря на этот постоянный подъем духа и на искренний крик сердца отдаться в волю Божью, нет мне в этом утешения и ни в чем, ни в чем“.

Почему-то Лев Николаевич отрицал во мне почти всякую религиозность. Его раздражало то, что я все время ходила по церквам и монастырям, и соборам. Помню, как постом я провела 9 часов сряду в Архангельском соборе, то стоя на службе, то сидя на приступках с богомолками, странниками и какой-то женщиной интеллигентной, которая, как я, потеряв уже взрослого сына, искала утешения в молитве и храме Божьем.

Возвращаясь раз домой из Кремля в Хамовнический переулок, я все время шла под дождем, промокла, простудилась и надолго заболела. А до того времени мы с Сашей говели, и, вероятно, и это было не по сердцу Льву Николаевичу. Пишет он в дневнике 27 марта 1895 года:

„Соня все так же страдает и не может подняться на религиозную высоту… Причина та, что она к животной любви к своему детищу привила все свои духовные силы“.

Почему животной любви? Много у меня было детей, но именно к Ваничке в наших обоюдных чувствах преобладала духовная любовь. Мы жили с ним одной душой, понимали друг друга и постоянно уходили, несмотря на его возраст, в область духовную, отвлеченную»[240].

Из Дневника Л. Н. Толстого 1895 г.

12 марта. Продолжение:

«6) Да, жить надо всегда так, как будто рядом в комнате умирает любимый ребенок. Он и умирает всегда. Всегда умираю и я.

7) Соня сказала: он серьезен, как дети.

8) Несколько дней после смерти Ванички, когда во мне стала ослабевать любовь (то, что дал мне через Ваничкину жизнь и смерть Бог, никогда не уничтожится), я думал, что хорошо поддерживать в себе любовь тем, чтобы во всех людях видеть детей — представлять их себе такими, какими они были 7 лет. Я могу делать это. И это хорошо.

9) Радость жизни без соблазна есть предмет искусства.

10) С особенной новой силой понял, что жизнь моя и всех только служение, а не имеет цели в самой себе» (53, 10–12).

18 марта. Москва.

«За это время был старичок из Сибири, где он живет в пустыне. Я говорю: как же жить в пустыне, когда люди во тьме: не надо ставить свет под спуд. А он говорит: кто станет искать света, тот найдет. Т. е. дело не в том, чтобы светить, а в том, чтобы быть светлым» (53, 12).

Из книги С. А. Толстой «Моя жизнь»

«Так как… книга озаглавлена мной „Моя жизнь“, то мне казалось очень важным включить в нее это прекрасное письмо (письмо к А. А. Толстой. — В.Р.), дающее мне радость воспоминания той любви, которой утешал меня в то время мой муж. И вообще он трогательно нежно относился тогда ко мне. Помню, он позвал меня раз навестить его сестру Машеньку в ее именины, 25-го марта, и мы придумывали, что ей подарить. Я вспомнила, что ей хотелось иметь будильник, чтоб не просыпать церковных служб, и мы вместе купили будильник и подарили ей, чему она была очень рада, так же как и нашему посещению. А то, помню, еще под предлогом купить книг для тюрьмы Лев Николаевич пригласил меня пойти на Вербу в вербную субботу.

Он думал, что меня это развлечет. Купила я тогда искусственных белых цветов, ветку белой сирени, которая и поныне висит на большом Ваничкином портрете.

Побывав у сестры своей Марии Николаевны, Лев Николаевич писал в своем дневнике, что „Машенька стала добрей, с тех пор как она в монастыре. Что это значит? Как соединить язычество с христианством? Не могу вполне уяснить себе“[241].

Такой же язычницей он считал и меня, только потому, что я с Машенькой не отреклась от Церкви. А я всегда думала, что плоха та вера, для которой так много значит форма и обстановка. И как может помешать моей вере то место, куда веками люди сходились во имя Бога, хранили эту идею Божества, приносили в храмы свои горести, радости, духовные настроения, надежды, сомнения — все, чем жило и живет человечество»[242].

Только через три месяца после смерти сына Толстой смог возвратиться к художественному творчеству. 1895 год. Шла весна — лучшая пора года для его творческого вдохновения. Хотелось писать «художественное», но боль утраты постоянно давала о себе знать.

Софья Андреевна впала в отчаяние, и оно долго не покидало ее.

Смерть любимой дочери

Мария Львовна родилась в 1871 г. 12 (24) февраля, в зимний день, а умерла поздней осенью 1906 года. Жизнь была короткой и трудной.

Будто предчувствуя это, Толстой в конце октября 1872 г., когда Маше не было и двух лет, писал о ней двоюродной тетке А. А. Толстой:

«5-я Маша, 2 года, та, с которой Соня была при смерти. Слабый, болезненный ребенок. Как молоко, белое тело, курчавые белые волосики; большие, странные, голубые глаза; странные по глубокому, серьезному выражению. Очень умна и некрасива. Это будет одна из загадок. Будет страдать, будет искать, ничего не найдет; но будет вечно искать самое недоступное» (61, 334).

Толстой угадал отчасти. Маша всегда была в поиске «самого недоступного», но сумела найти свое место в жизни. Она целиком разделяла идеи отца, служила ему верой и правдой, вплоть до вегетарианства. Несмотря на слабое здоровье, телесную хрупкость, активно участвовала в трудовой крестьянской жизни. Получив педагогическое образование, Маша создала собственную школу. В ней учились крестьянские дети и их родители.

Вместе с врачом Душаном Маковицким в яснополянской усадьбе она создала амбулаторию и врачевала всех, кто нуждался в медицинской помощи. Ей часто приходилось помогать вдовам и сиротам, участвовать в полевых работах, и это нередко было сопряжено с тяжелым физическим трудом. В непогоду, порой в дождь или метель, сама управляя лошадью, ехала к больным