Всё это сделало отъезд из Вены особенно для меня желанным, я всячески его ускорил и уже в апреле 1752 года возвратился в Польшу. Я проехал через Моравию, показавшуюся мне, наряду с Нидерландами, самой процветающей страной из тех, что я посетил. Оттуда, через Краковщину, я проехал в Любницу, загородный дом, расположенный в сандомирском воеводстве и принадлежавший воеводе Руси. Я застал хозяина дома.

II

Он встретил меня как нельзя более ласково, и я получил первую возможность узнать поближе этого незаурядного человека, оказавшего впоследствии такое значительное и разностороннее влияние на мою жизнь.

Предположив, что из своего первого путешествия без гувернёра юноша возвращается непременно с пустым кошельком, дядя предложил мне денег. Я заверил его, что у меня хватит средств добраться до дома. Тогда он сказал:

— Не можете же вы, племянник, отказаться от моего подарка. Вот двести дукатов, только, пожалуйста, никому об этом ни слова.

Я ответил, что у него, конечно, есть полное право сделать мне подарок, но что мои родители будут об этом знать. Тогда он, решив, очевидно, зайти с другой стороны, стал говорить мне о родителях самым восторженным тоном, проникнутым сожалением по поводу обстоятельств, породивших разногласия между ним и моей матерью — после сорока лет самой тесной и нежной дружбы. Попутно он проронил несколько слов о моём старшем брате, обер-камергере, упомянул о его слабостях, и выразил надежду, что я никогда не совершу тех промахов, какие совершал он. Насколько я помню, я сказал ему в ответ, примерно следующее:

— Мне трудно поверить, чтобы то, что я слышал от матери, не соответствовало действительности, но я могу предположить, что вы по-разному толкуете одни и те же события.

Дядя обнял меня и стал вслух восхищаться моим образом мыслей.

Те несколько дней, что я провёл ещё у него, он продолжал заверять меня в своём полном одобрении, был нежен со мной и я вернулся в Варшаву, находясь до такой степени под обаянием его речей, что мать сочла необходимым рассказать мне подробно о жизни князя Чарторыйского, своего брата.

Будучи наделён от рождения темпераментом крайне холерическим, чтобы не сказать буйным, неоднократно проявлявшимся в детские годы, дядя в возрасте двенадцати лет сделал над собой невероятное усилие и, казалось, полностью изменился; во всяком случае, все, кто сталкивался с ним впоследствии, считали его человеком исключительно выдержанным. В шестнадцать лет его отправили путешествовать вместе со старшим братом в сопровождении гувернёра; до этого времени он щадил самолюбие старшего, уступая ему во всём, что не мешало тому ревновать младшего брата к тем преимуществам, которые, как ему представлялось, доставались на его долю. Теперь же братья вскоре вынуждены были расстаться, причём младший остался на Мальте, принял мальтийский крест и немало повеселился на галерах.

Несколько лет спустя ему помогли вступить в австрийскую армию и он проделал в её рядах несколько кампаний, в частности участвовал в 1718 году в знаменитой битве под Белградом, выигранной принцем Евгением Савойским. Дядя близко сошёлся с известным всей Европе Гвидо Штарембергом, с генералами де Мерси и де Бонневалем, его выделяли и ценили в Вене все, кто хоть чего-нибудь да стоил, и мужчины, и дамы — за исключением как раз принца Евгения: ему показалось, что дядя примкнул к его недоброжелателям, а принц, как многие другие прославленные военачальники разных столетий, в мирное время был не прочь придирчиво вмешиваться во всё, что творилось в обществе.

Гвидо Штаремберг, соперник славы принца Евгения на службе последним представителям австрийского императорского дома, а также многие другие, оспаривали кое-какие заслуги принца на поле брани — может быть, ему действительно попросту везло. К тому же, графиню Батиани, женщину на возрасте, малопривлекательную, не обладавшую особым умом и корыстолюбивую, трудно было признать созданной для того, чтобы герой столетия приезжал каждую зиму складывать лавры к её ногам.

Человека умного всегда влечёт бунтовать против вульгарных проявлений мало на чём основанной популярности — только это и лежало в основе отношения князя Чарторыйского к принцу Евгению, но и этого оказалось достаточно, чтобы помешать карьере, которую дядя рассчитывал сделать в этой стране; после многолетней службы, ему не удалось подняться выше подполковника. Принц Евгений не прощал тем, кто не пресмыкался перед ним.

Князь Чарторыйский, скорее всего, остался бы всё же в Австрии, если бы в один из его наездов в Польщу, — он приезжал, время от времени, повидать семью, — моя мать, которую он любил, как считалось, много больше, чем остальных родственников, не предприняла серьёзных усилий, стараясь уговорить дядю обернуться к своей родине, нравы и правительство которой сделались для него столь чуждыми и одиозными, что дядя уже не предполагал занять дома значительное положение.

Мой отец, пользовавшийся расположением Августа II, предложил дяде всяческую поддержку, но и этого, я полагаю, было бы недостаточно, чтобы расположить его в пользу Польши, если бы у дяди не появилась надежда жениться на вдове Денгофа, воеводы Полоцка, единственной наследнице дома Сенявских и их колоссальных богатств, даме очаровательной, руки которой искала вся Польша.

Соперником дяди был один из Потоцких, в то время — староста Вельска, ныне воевода Киевский, — это стало одной из причин их длительной взаимное неприязни. Покойный Браницкий, мой зять, у которого с дядей были какие-то нелады в Вене, тоже некоторое время вздыхал по прекрасной вдове. Некто Тарло, староста Щецина, скончавшийся впоследствии кастеляном Люблина, искал ссоры с дядей; состоялась дуэль, в ходе которой, дав противнику сделать свои два выстрела, дядя ограничился вопросом — чем ещё он может ему служить?..

Кажется, эта дуэль и произвела на вдову решающее впечатление, и всё же прошло почти три года ухаживаний, часто казавшихся безнадёжными, прежде чем дяде удалось, не без содействия моих родителей, остановить на себе выбор дамы его сердца.

Примерно в это же время оказались вакантными два воеводства — Руси и Мазовецкое. Мой отец, которому Август II предоставил право выбора, предложил, в свою очередь, выбрать первому дяде. Князь Чарторыйский предпочёл воеводство Руси, а отец взял Мазовецкое. Ещё до этого он, с согласия короля, уступил своему шурину гвардейский полк, с тем, чтобы тот передал его