Из жизни осуждённых

В уголовной каше Куеты встречались не только озлобленные всем и вся рецидивисты и «воры в законе», но и люди с изломанной судьбой, попавшие в водоворот безжалостного политического молоха.

Попадались и «типажи», чья «деятельность» не укладывалась в советские законы. Существовавший строй был для них удавкой, который ограничивал хозяйственные идеи, скрытый протест и своеобразие натуры. В отличие от «воров в законе», которых зачастую не могли заставить работать даже на зоне, типажи эти пользовались симпатией обслуживающего персонала и многих осуждённых, к тому же они охотно и добросовестно трудились.

Меня интересовало, давно ли существует колония. Миловидная Ирина Александровна, работавшая в школе со дня её основания, этого тоже не знала, хотя захватила времена, когда наряду с мужчинами в ней жили и женщины: «Даже дети рождались. Одевались, кто во что был горазд. Через годы убрали женщин, а мужчин одели в робу».

Содержание «зэков» ужесточалось, со временем предполагалось заковать в проволочные ограждения все отряды. «Зэки» лишались прогулочных площадок, однако начальство это приветствовало: так легче было предотвращать нарушение режима.

– Ирина Александровна, а правда, что в колонии есть учёный-биолог?

– Правда, и я его знаю.

– Интересно, за что он осуждён?

– Говорят, за растление малолетних, но он это отрицает.

Однажды после занятий первой смены, когда учителя были ещё на месте, в учительскую вошёл рыхлый мужчина лет пятидесяти с крупным умным лицом. В руках у него были ящички с землёй. Обратившись к завучу, молодой женщине лет тридцати пяти, он спросил:

– Разрешите на подоконниках оставить?

– А что в них?

– Всхожесть пшеницы хочу проверить, но держать ящики на подоконниках не разрешают в отрядах.

– А зачем проверять?

– Хочу доказать, что семена с северной стороны развиваются лучше.

Мы переглянулись.

– Так вы разрешите? – нетерпеливо спросил он, держа перед собой ящики с землёй.

– Да, да, конечно, поставьте их пока на стол.

– Один ящик можно оставить в учительской: здесь южная сторона, – решил он. – Другой надо поставить в класс с окнами на север.

– Тогда занесите в класс напротив, – разрешила завуч.

Это и был учёный. Он вышел, и я спросила:

– У меня к нему вопрос. Можно?

– Ещё обидится! – недовольно отозвалась Галина Дмитриевна.

– Нечего спрашивать – Римму на обед отпускать надо! – попытался остановить меня Валентин.

Учёный вошёл в учительскую.

– Спасибо вам, через недельку зайду проверить.

Скосив глаза на Галину Дмитриевну, я осмелилась:

– Можно, извините, задать вам нескромный вопрос?

– Валяйте, только присяду: ноги болят.

– Да, да, пожалуйста, – подала ему стул Галина Дмитриевна.

– Спасибо, – и он опустил на сиденье рыхлое тело.

– У вас образование… учёная степень… а находитесь в колонии строгого режима.

– Вас интересует – за что? – помог он мне.

– Да.

– Мне инкриминируют растление малолетних.

– А это неправда?

– Если заглянуть в личное дело, правда.

– Как можно написать то, чего не было?

– Написать, голубушка, всё можно – был бы повод!

– Повод понятен. А причина?

– Она политическая – результат налицо. Не удивляйтесь – я не один такой в колонии. В последние годы политические статьи не работают. Хотят, видимо, всему миру доказать, что недовольных и инакомыслящих в стране нет. Страшнее всего, что с уголовниками сравняли.

– И растление малолетних вас не касается?

– Не касается. В истории любви двадцатилетней девушки и сорокалетнего мужчины никакого криминала не было, но, так как я выступал в защиту врачей, повод для возбуждения дела был налицо. Убедили родителей девушки написать на меня заявление и раскрутили дело «растления».

– Каких врачей?

– Которые, будто бы, Сталина и иже с ним отравить хотели!

– А его травить не хотели?

– Нет, не хотели. Ухватившись за «извращенческий», как они говорили, факт в моей биографии, проучили за вольномыслие и упрятали по уголовной статье.

Мы бросали глазами друг в друга вопросы. В те годы ни о каком «Деле врачей» никто из нас не слышал: старшее поколение, если что и знало, не распространялось о таких делах.

– Мы пойдём сегодня домой? – нарушил молчание Валентин.

– Я не пойму, чему вы удивляетесь? – не понимал учёный.

– Тому, что пшеница с северной стороны прорастёт быстрее, – усмехнулась Галина Дмитриевна.

– А вы в курсе, что проращенную пшеницу полезно есть?

– В курсе – авитаминоза не будет. Извините, нам пора.

И мы, как обычно, толпой вышли из школы – в одиночку не разрешалось. Как-то перед занятиями первой смены я на крылечке столкнулась с очень знакомым лицом. Загадочно улыбаясь, он поздоровался.

– Не узнаёте?

– Нет.

– А Калиновку и себя, семнадцатилетнюю, помните?

– Васи-и-лий Никола-а-евич! – почти простонала я. – Вы?.. Здесь?.. Почему?

– Всё потому же.

– Извините, на урок тороплюсь. Зайдите как-нибудь в класс, поговорим.

– А можно?

– Задержусь минут на десять-пятнадцать. Думаю, обойдётся.

Ученики выходили из класса – он ждал в коридоре. Я сидела за учительским столом, он за партой, когда в класс заглянул Валентин:

– Почему задерживаешься?

– Поговорить надо.

– Долго?

– Нет. Так что же случилось, Василий Николаевич? – спросила я, когда закрылась дверь. – Ведь здесь рецидивисты сидят! У вас не первый срок?

– Первый давали условно. Это второй, и сразу сюда – в колонию строгого режима.

– Почему не обжаловали? Должны были в колонию общего режима отправить! – подсказала я.

– Мне все равно.

– За что сроки?

– По двести шестой – жену избиваю.

– Да разве можно – с вашей-то головой!

– Нельзя, конечно. Скажет что сгоряча – не сдержусь. И начинается дым коромыслом. А что до головы, уже не та она – дырявая! Надо бы не пить.

– Неужели так трудно бросить?

– Да, непросто…

– Срок большой?

– Пять лет. А виноват во всём день, когда меня с экзаменов сняли и политическую статью пришили. Едва успев начаться, жизнь моя покатилась под откос. С горя запил. Поддержать было некому, – с грустью анализировал он.

– Я всегда вспоминала вас с благодарностью. Вы так помогли тогда!

В хорошую учительницу я превратилась не без вашей помощи.

– Спасибо за тёплые слова. Человеку они в жизни очень нужны – мне их слышать не приходилось.

– Какой срок отсидели?

– Три.

– Условно-досрочно не освободят?

– Не хочу.

– Почему?

– Было бы куда возвращаться!

– Ав Калиновку?

– Калиновки уже нет.

– Да что вы говорите? Куда же она девалась?

– Снесли её, когда «укрупнение» началось. Там сейчас кукурузное поле.

– Вот так новость!