— Ты, наверное, подумал, что это он про тебя говорит, Эрнест, — пошутила Мэри слабым голосом, — но на самом деле он подающий надежды искусствовед и имел в виду авангардистское течение Марселя Дюшана.

— Не сомневаюсь, что так оно и есть, моя дорогая. Мы с тобой явили миру чистой воды гения.

Они вместе рассмеялись, глядя, как их гениальный сын пытается засунуть в рот кисть левой руки целиком.

Мэри могла часами наблюдать за тем, как играет малыш, Сидя у мамы на коленях, мальчик страшно интересовался ее бусами и обожал стаскивать клипсы с ее ушей. Он был довольным ребенком, жившим и интересовавшимся настоящим. Мэри, глядя на него, тоже хотелось относиться к жизни подобным образом, но ей никак не удавалось избавиться от послеоперационной депрессии.

Новости из Европы только усугубляли ее уныние. В апреле войска Гитлера вторглись в Данию и Норвегию, а 10 мая последовал захват Люксембурга, Бельгии, Нидерландов и Франции. Вскоре все уже говорило о том, что немецкие войска вот-вот появятся на берегу Ла-Манша, и эта мысль приводила Мэри в оцепенение.

В конце мая Мэри и Эрнест приехали на выходные к Элеанор и Ральфу. И все четверо замерли в гробовом молчании, когда услышали по радио о капитуляции короля Леопольда в Бельгии и эвакуации Дюнкерка, поскольку британские войска были спешно отозваны домой, чтобы немцы их не уничтожили.

— Я слышал, герцога Виндзорского обвиняют в том, что он выдал немцам план обороны Бельгии, — сказал Ральф. — Ты не читал об этом в «Таймс», Эрнест?

— Читал, — откликнулся Эрнест, — но в военное время нельзя верить всему, что пишут.

— Я не думаю, что он на это способен, — проговорила Мэри. — Мне не верится, что он намеренно мог предать свою страну, но он достаточно наивен и, если говорить по чести, не отличается умом. Могу себе представить, что какой-нибудь хитрый тип вроде фон Риббентропа мог обманом выудить из него секретную информацию, если достаточно сильно ему польстил.

Эрнест ничего не сказал. Он был осторожнее Мэри в своих высказываниях, но она знала, что муж разделяет ее мнение насчет нехватки сообразительности у бывшего короля.

— Не знаю, что и делать, — призналась Мэри Элеанор, когда они оставили мужчин в компании сигар и бренди. — Мне кажется, жить с ребенком в Лондоне, когда немцы подходят все ближе, небезопасно, но Эрнесту нужно работать там. Мы уже обсуждали возможность отправить нашего мальчика в Америку, но я этого не вынесу. Он слишком мал. Он же не узнает меня, когда увидит снова.

— Привозите его сюда, — предложила Элеанор. — Рядом с нами нет ничего такого, на что могли бы нацелиться немцы.

— Ты серьезно? — Мэри обняла Элеанор, почувствовав великое облегчение. — Я была бы счастлива, если бы он побыл у вас. Его няня тоже приедет, поэтому я надеюсь, с ним не будет никаких проблем. И вы достаточно близко. Так что я смогу приезжать каждые выходные.

— Тогда решено. Так еще и лучше!

* * *

Без разносившихся по коридору смеха и криков Уислбинки дом в Холланд-парк казался слишком большим и пустынным. Войдя в комнату, Мэри начинала искать сына глазами, но потом вспоминала, что его нет. Каждый день она звонила, просила Элеанор поднести трубку к уху мальчика и что-то ворковала ему. А его голосок всегда был радостным. Это только Мэри была несчастна. За девять месяцев сын наполнил ее жизнь смыслом и был тем, ради чего стоило жить. А теперь, когда его не было рядом, стало пусто и тоскливо.

Когда военное министерство сформировало организацию добровольцев местной обороны, чтобы они защищали наиболее уязвимые и важные объекты, Эрнеста назначили заместителем руководителя одной из групп. А это означало, что теперь каждый вечер, в том числе на выходных, он был на учениях.

Кроме того, по будням он сотрудничал с Адмиралтейством, которое взяло руководство над его судоходным бизнесом для доставки в страну основных товаров. Дни тянулись долго, и Мэри понимала, что ей необходимо найти себе подходящее занятие, чтобы не сойти с ума. В июне она записалась в Красный Крест, и ее тут же послали проходить сразу два курса: «Оказание первой помощи» и «Обеззараживание после газовых атак». Это было утомительно, но Мэри чувствовала себя лучше от осознания того, что она может принести пользу стране, в которой жила.

Тем временем одно письмо от Уоллис все-таки пробилось. Когда немцы вторглись во Францию, они с Дэвидом под покровом ночи бежали на север страны. Сначала они направились в свой дом в Биаррице, а потом в отель «Ритц» в Мадриде.

«Мистер Черчилль хочет, чтобы мы вернулись в Англию, — писала она, — но Дэвид стоит на своем и говорит, что мы не сделаем этого до тех пор, пока мне не пожалуют титул ее королевское высочество. Меня саму это мало волнует, хотя и кажется странным, что на меня как на его жену не распространяется такая форма обращения».

«Она сумасшедшая», — подумала Мэри. Кто еще может думать о таких вещах во время войны, когда стране угрожает вторжение? Хотя в присутствии Эрнеста она старалась не критиковать Уоллис. Ей не хотелось услышать, как он ненароком станет защищать ее.

Весь июнь новости были неизменно ужасными, и беспокойство Мэри стремительно возрастало. Италия объявила войну Британии. Нацистские войска вошли в Париж. Франция капитулировала, согласившись стать немецкой «зоной оккупации». Французский командующий генерал Вейган предсказал: «Через три недели Англии свернут шею, как цыпленку».

На ужин приехала сестра Эрнеста Мод и, пока все лакомились тушеным кроликом с морковью и вареной картошкой, спросила:

— Вам не кажется, что ребенка нужно отправить в Нью-Йорк? Немцы могут быть здесь в любой момент.

Эрнест пробормотал что-то неопределенное, и Мэри ответила за него:

— Мы об этом думали, но, кажется, он в достаточной безопасности у наших друзей за городом.

Мод была встревожена:

— А что, если они начнут охотиться на евреев и отсылать их в концлагеря? Я слышала, что так уже происходит по всей Европе. Вы ведь не станете так рисковать?

— У вас есть примесь еврейской крови? — Мэри уставилась на Мод, а потом на Эрнеста, ничего не понимая. — Симпсон не еврейская фамилия.

Эрнест тяжело вздохнул.

— Не хотел волновать тебя без видимой на то причины, — сказал он, — но, поскольку Мод заговорила об этом, я должен сообщить тебе, что в девятнадцатом веке наша семья была еврейской, с фамилией Соломон. Мой отец поменял ее в 1873 году, когда